Избранное

— Глаза бы мои не глядели, каждый день эти проклятые похороны. Даже пьяницы, что валяются на мостовых, поют «Circum deducunt»[39], и весь город мертвецки пьян. Разве это не самообман, что я читаю Будду и Штирнера, в то время как реальность — наступление на полях Фландрии? Будда сказал свое слово, изложил свою мысль — это факт. Но выше факта философии Будды стоит другой факт: реальность фландрского наступления. Разве боль, совокупность страшных страданий этого кровавого наступления во Фландрии не сильнее мысли Будды? Почему я без конца думаю об этом? Что мне до всего этого?

Так терзается на диване, как раненый, Любо Кралевич, а время по́зднее, близится полночь.

Вдруг что-то словно толкнуло его, и он вскочил, опрокинув свечу. В темноте страх усилился, по спине Кралевича забегали мурашки, волосы стали дыбом, словно наэлектризованные.

— Да, это верно! Он не ошибается! Ему не показалось! Он ясно слышит! Он, правда, возбужден, но это в самом деле звуки фортепьяно барышни, что живет в подвале. Конечно же, это она играет! Но ведь?.. Нет, все это нервы! Какое фортепьяно? Глупости! Как может барышня играть на фортепьяно? Теперь, в полночь! Она же умерла по крайней мере недель пять назад! Я сам видел, как старичок портной, новый жилец дворничихи, перебирался в ее каморку. А фортепьяно продали и унесли! Какие глупости!

Кралевич отогнал от себя эту нелепую, фантастическую мысль, решительно нахмурил брови и стал искать на столе спички. Ничего не слышно. Но, когда по старой полированной мебели тревожно забегали блики огня, когда расплывающиеся желтые пятна начали переливаться на расписанной черными узорами мебели, а по стене и книгам заплясали тени, в полночной тишине снова послышались роковые аккорды; они струились откуда-то из глубины, из-под земли. Это были мрачные, тревожные звуки, полные тайны; они неслись, словно птица над лесом перед грозой, словно рыдания над бездонной пропастью; казалось, в них, в этих аккордах, как в погребальной урне, были похоронены вечные тайны. Это была странная, мистическая, полуночная музыка, живущая во всем, как звуки давно забытых мелодий живут в старых скрипках.

Да, ему не почудилось! Барышня умерла, давно повесилась. Но ее песню сейчас, в полночь, слышит Кралевич. Весь подвал пропитан болью и слезами барышни; слезы бедняжки, как ядовитый туман, одурманивают мозг Кралевича, растекаясь по его глубоким извилинам, орошая его, как дождевая вода неведомое семя. Это семя зреет в Кралевиче и даст, когда прорастет, чудесные плоды.

Чтобы понять это на первый взгляд странное явление, надо в нескольких словах рассказать о покойной барышне, пианистке из подвала.

Барышня эта была уже старая и седая; мало кто знал ее. Она снимала комнату у дворничихи. В темных, со сводчатыми потолками подвальных помещениях, что расположены направо, держали дрова и всякую рухлядь, там же находилась прачечная, из которой всегда несло чем-то кислым — щелоком, паром; здесь бледные босые женщины стирали белье. В первой комнате налево по темному коридору жила дворничиха; вторые двери вели в комнату барышни. Это была «лучшая комната» в подвале, и дворничиха сдавала ее жильцам. Единственным украшением комнаты было отверстие, выходившее на тротуар; без всякого основания его называли окном. На дверях белел большой лист бумаги, а на нем красным карандашом была грубо изображена рука. Рука эта имела всего три пальца, а под неестественно длинным, указательным — каллиграфическим почерком написано: «Здесь обучают игре на цитре». В рубрике мелких объявлений крикливых и назойливых уличных газет, в этом разделе голода и нищеты, по которому изо дня в день ползут все более темные и печальные тени нашей жизни (жизни бедного маленького австрийского гарнизона), среди множества оплачиваемых построчно криков горести и скорби, барышня каждую субботу помещала объявление об уроках игры на цитре. Среди рекламы о продаже столь бесценных в военное время повидла, меда и удобрений, среди объявлений желающих продать косметические суррогаты, искусственные челюсти и подержанную домашнюю утварь были и барышнины две строчки в дешевом телеграфном стиле: «Барышня обучает на цитре. Спросить: улица… номер… домоуправитель…» В этот поток навязчивой рекламы барышня опустила и свое скромное объявление — может, кто-нибудь и заинтересуется игрой на цитре, и к ней приходили иногда белошвейки и приказчики, а порой забредал загулявший сват и поднимал скандал.

— Что это за жульничество? Заманивают честного человека цитрой, а здесь какая-то глупая, старая дева!

Покричит такой веселый сват в подвале перед дверью дворничихи, возмущаясь обманом, и уйдет. Но это случалось редко.

На отверстии, что выходило из комнаты барышни на тротуар (дворничиха называла его в своих газетных объявлениях «окно тихой комнаты»), висела кроваво-красная занавеска.