Избранное

Солнце клонилось к закату… Улдзийма спешила вернуться домой до вечерней дойки. Подстегивая коня, она, преодолев немалое расстояние, приехала домой вовремя. Табун уже был в загоне, а овцы паслись рядом с юртой.

Приблизившись к юрте, она почувствовала резкий запах свежего помета, доносившийся со стороны загона; приятно потянуло дымком горевшего аргала, но ей почему-то стало грустно, будто она не домой приехала, а в безлюдную степь. И дни, проведенные на сенокосе, показались самыми прекрасными в ее жизни.

Навстречу выбежала ее пятнистая, словно леопард, собака и начала ластиться. Она погладила пса по голове, и тот, визжа от радости, встал на задние лапы и принялся обнюхивать ей лицо. Улдзийме это не понравилось, и она, отогнав собаку, вошла в юрту. Мать стояла, держа в руках скамеечку для дойки кобылиц — собиралась уже идти в загон.

— Ой! Доченька моя вернулась… Устала, наверно? — запричитала она и поцеловала ее в щеку, пахнущую терпким запахом полевой полыни. — Что так скоро? Неужто успели уже все сено собрать? — засыпала она ее вопросами.

Улдзийма улыбнулась в ответ:

— Неужто и впрямь скоро? — И затем добавила: — Все сено убрали, вот и приехала.

Цэвэлжид отставила скамеечку в сторону и, подбросив в печку аргал, ласково обратилась к дочери:

— Пей пока кумыс, доченька, а я сию минуту сварю чай… И много вы собрали сена?

— Много! Очень много!.. А что, мама, мы собираемся откочевывать отсюда?

— Да, доченька. Видно, послезавтра и откочуем.

— И куда же отправимся?

— В Хангийн-Хундуй. Отец говорит, в другой баг переходить… Здесь-то у нас все родное… Ведь всю жизнь провели мы в этих местах, с каждым бугорком, с каждым камешком сроднились… А там? Все чужое и незнакомое… Тяжело, наверное, будет. Отец сказал, что еще до учета скота все члены артели караванщиков будут объединяться в один баг. И свой скот, видать, тоже в этот баг сдадут. Прямо не знаю, что и делать… Мне бы не хотелось срываться с насиженного места, — проговорила Цэвэлжид и с надеждой посмотрела на дочь.

— Да это же очень хорошо! — обрадовалась Улдзийма. Она давно мечтала перекочевать.

Цэвэлжид, пока дочь была на сенокосе, неоднократно пыталась переубедить мужа, но тот твердо стоял на своем. Дошло даже до того, что он отругал жену и приказал ей больше не вмешиваться не в свое дело. Она очень обиделась на него и надеялась, что дочь станет на ее сторону, поэтому и ждала с нетерпением ее возвращения. Но радость ее оказалась преждевременной.

Цокзол всегда кочевал в гордом одиночестве, держась особняком от других айлов. Из года в год он выбирал для своего стойбища самые глухие места, подальше от людских глаз. Из-за этого приходилось всю работу делать самим, а скота у них было много. Но даже не поэтому Улдзийме хотелось перебраться поближе к айлам — просто она давно соскучилась по людям, по живому разговору и веселью.

Радостное возбуждение дочери не пришлось по душе Цэвэлжид, но, понимая, что ей уже не уговорить ни мужа, ни дочь, она как-то сникла и вся ушла в себя.

Утром мать с дочерью встали чуть свет и за целый день не присели даже передохнуть. Дел по хозяйству, пусть и незаметных, накопилось множество, а тут еще надо было тщательно подготовиться к перекочевке: наполнить кумысом бурдюки, вскипятить полный котел молока и сделать творог, спрессовать сыр, собрать и уложить вещи.

Солнце еще только начинало клониться к западу, когда Улдзийма погнала кобылиц на водопой. Цокзол отправился за верблюдами.

Лошади, растянувшись цепочкой и фыркая, послушно направились к озеру Увтийн-Нур. Улдзийма, насвистывая, словно степная птичка каменка, ехала за табуном на высоком гнедом скакуне.

На душе было светло, сердце взволнованно билось, точно впереди ожидала ее какая-то радость. Неужели любовь? Но кто тогда он? Тревожное, неведомое, но, видно, долгожданное чувство охватило все ее существо, и она вся трепетала от счастья, будто вот-вот должна была встретить своего избранника.

В последнее время в жизни Улдзиймы произошла какая-то необъяснимая перемена, и она пыталась разобраться в ней. Еще вчера для своих односельчан она была лишь девочкой, а теперь отношение к ней резко изменилось: на нее стали смотреть как на невесту и гадать — какой же айл готовится к свадьбе? И говорили об этом уже в открытую. Не слышать об этом девушка не могла и поначалу немного сердилась, но злость ее оказалась напрасной, поскольку она сама вскоре поняла, что никто над ней не насмехается, наоборот — стали больше уважать и смотреть на нее с каким-то благоговением. Но как-то незаметно исчезла и детская непосредственность в ее отношениях с людьми — словно ее отделила от них невидимая пропасть.

«Неужели я и впрямь стала таким уважаемым человеком, что всем непременно надо отвешивать мне поклоны?» — задумывалась иногда Улдзийма.

Оснований для таких сомнений у нее было предостаточно, хотя бы одно то, что к ее сверстницам по-прежнему обращались запросто, без того почитания и восторга, которые она стала замечать по отношению к себе.