Избранное

Зима 1944/45 года была для господина Келлера (ведь он тоже почитался «господином»), как и для всех привратников, периодом тяжких испытаний. Правда, в это суровое время немецкой оккупации, антиеврейских законов, а затем террора нилашистов и осады города, господин консьерж оказался настоящим дипломатом — ничуть не менее изворотливым, чем древние вожди и князьки малоазиатских племен, зажатых в тиски между Египтом и Ассирийской империей. (Да и как же иначе, если в конце их улицы, под номером два, находился снискавший кровавую известность дом нилашистской охранки!) И все-таки Келлеру не везло. А ведь он старался страховать себя со всех сторон и всякий раз тщательно обдумывал, кого выдать, чтобы завоевать доверие нилашистов, а кого укрыть, чтобы иметь кое-какие заслуги и перед другой стороной. Одним он шептал на ухо: «Ничего, все еще переменится», а другим льстил и подхалимничал в открытую, причем слова утешения нашептывал любому, кто оказывался в беде, и лебезил перед любой властью без разбора. Такова извечная политика холопов и трусов, но и она не помогла: хозяин дома, вернувшись в Будапешт весной 1945 года (его тоже прятал какой-то офицер-фашист по тому же принципу «взаимных услуг»), выставил господина Келлера вой. Он заявил, что не желает слушать его россказни — он, мол, глядит ему прямо в душу и видит там скрещенные стрелы[25], да и вообще пустил его к себе в дом в 1921 году, только боясь террора белого офицерства.

Пришлось Келлерам убираться подобру-поздорову. Они нашли себе пристанище лишь в разрушенном дотла Ладьманьошском предместье Буды, в одной из покинутых, сильно пострадавших вилл. Заняв дом, они устроились там кое-как, заткнув на скорую руку пробоины листами жести и картона, чтобы спастись от дождя.

Для семейства Келлера наступили трудные дни, но, когда началась лихорадка восстановления, господь бог и их «не оставил своею милостию». Господин Келлер, ободренный примером других, занялся коммерческими делишками: рыская по развалинам, он вытаскивал из пустых вилл одежду, ковры, мебель, затем пошел в ход годный для строительства материал — двери, жалюзи, оконные рамы, ванны, умывальники, канализационные трубы, а потом доски, рейки, бревна, изразцы; все это он реализовывал на толкучке — попросту говоря, торговал ворованным, что позволяло им жить вполне терпимо. Он не задумывался над проблемами морали: хотя слово «мораль» было Келлеру знакомо, смысл его оставался ему неясным. Он поступал, как поступает большинство людей с холопской душой, когда колеблются или рушатся устои закона. В такое время никто из них не считает преступлением запустить руку в чужое добро — ведь «все так делают».

Разумеется, этому пришел конец, и довольно скоро. Во-первых, такой источник существования не остался тайной и для других, а во-вторых, слишком много стало «эскимосов» (уж очень подходило это слово к людям, ютившимся в хижинах и землянках), да и кладезь сокровищ в виде покинутых вилл тоже стал иссякать: в эти виллы из провинции и с Запада начали возвращаться их настоящие хозяева, которых с каждым днем появлялось все больше. Кроме того, в разрушенные районы города усилился приток горожан, которые во время хозяйничанья нилашистов позанимали богатые квартиры репрессированных, а теперь оттуда изгонялись и потому были готовы на все. Они доказывали, что тот или иной разрушенный дом принадлежит им или таким-то их родственникам, которые там-то и там-то погибли, еще до отъезда поручив им наблюдение за своим домом, или что они сами когда-то проживали здесь — словом, под тем или иным предлогом большая часть руин в скором времени оказалась заселенной. Иной раз и в самом доле на то имелись законные основания, чаще всего никаких, кроме отчаянной смелости бездомных людей. Но кому было тогда до этого дело? В этом взбудораженном мире принцип первенства стал весьма серьезным источником права и порой одерживал верх над более солидным правом, даже таким, как выписка из поземельной книги. Ведь всем нужно было где-то жить, это признавалось и новыми властями, даже в том случае, когда речь шла о нилашистах.

Короче говоря, открытый Келлером источник существования иссяк, настала пора думать о том, как жить дальше. Да и Ибойка стала уже взрослой девицей, ей нужно прилично одеваться, а она как-то сразу выросла из платьев, которые носила подростком. К тому же короткие юбки как раз вышли из моды, и со старыми нарядами ничего нельзя было поделать. Длинную юбку еще можно сделать короткой, а широкую — узкой, но короткую и узкую, как ни ворожи, не превратишь в длинную и широкую ни вставками, ни надставками — ведь нужной ткани нигде уже не сыщешь. Текстильные фабрики и раньше-то к каждому сезону выпускали новые образцы, а теперь не работали вовсе — пока из Советского Союза не прибыли первые кипы хлопка.