Избранное

Янош Данко не проронил в ответ ни слова, лишь мельком взглянул на Тёрёка и снова принялся ворошить солому — за короткую паузу под элеватором выросла большая куча. Ясно, приказчик явился сюда проверить, укладывается ли кормовая солома в стог как следует, чтобы дождь ее не промочил. И Янош Данко старался получше выполнить свою работу. Хозяин говорит — ну и пусть его говорит, а работник знай свое дело, не зевай.

— Подумай, Янош, — продолжал приказчик, — детей у тебя куча, двое-трое могут к нам на постоянную работу пойти — полных три пайка да столько же участков под кукурузу получат. Остальные ребята будут на поденщину ходить — работы у нас хоть отбавляй и зимой и летом. А потом, в случае призыва… Хозяин наш, сам знаешь, как-никак офицер, в интендантстве служит… У нас не так-то легко взять человека на военные работы, не то что из села… Дам я тебе три пары добрых быков, тех, что были у Балинта Шипеки. Бедняга сейчас где-то на Восточном фронте…

Слова Тёрёка заставили Данко задуматься: предложение приказчика и впрямь заманчиво. Но торопиться не следует.

— Что же… Но надо потолковать.

— С кем?

— С женой. Вдруг она не пожелает перебираться на хутор.

— Э-э, — отмахнулся Тёрёк. — Что такое жена? Куда ты, туда и она… Хороши мы будем, если нами жены командовать начнут.

Это, конечно, было со стороны Данко лишь уловкой, чтобы выиграть время и обдумать предложение со всех сторон.

Продолжая укладывать солому, Данко размышлял о своей жизни. Прожил он на свете пятьдесят лет и ничего не нажил, только кучу детей. В голодные тридцатые годы он продал свой домишко, а деньги, вернее, те крохи, которые остались после уплаты всех долгов и налогов, они прожили. С тех пор начались мытарства — месяц здесь, два там, а с таким семейством это же чистое наказание. Да… Здесь же, на хуторе, будет хоть крыша над головой, кукурузный участок, свинью завести можно, вдруг и в самом деле удастся на старости лет еще раз купить домик в Депшоре или самому построить его в Уйтелепе…

А если нет? Ведь он, Данко, уже дважды за свою жизнь нанимался в батраки и оба раза возвращался домой ни с чем. Бедняк остается бедняком, нигде нет ему счастья. Даже скотина и та дохла у Данко.

Но теперь? Может, действительно, приказчик прав, дела пойдут лучше и не надо будет скитаться с котомкой от одного хозяина к другому.

Однако главное даже не в этом. А в том, что последним летом Данко впервые по-настоящему почувствовал, что силы у него уже не те. Молодежь на войне, тяжелую работу приходится делать старикам, жир по карточкам, а растительное масло сил не прибавляет.

Летом, в разгар уборки, Янош понял, что уже не может без устали махать косой, как прежде.

Особенно если попадалось много сорняка или полегшая пшеница. Не хватало воздуха, слабели руки. На молотьбе часто приходилось подставлять спину под мешок с зерном. Избежать этого было нельзя, потому что молодых парной уже не осталось, да и сам Данко никак не хотел поверить, что ему теперь не под силу такая работа. И он о трудом таскал мешки, пока однажды что-то хрустнуло у него в пояснице. После этого спина долго ныла, два-три дня он не мог наклониться, и стоило ему поднять на вилы охапку сена побольше, как поясницу пронизывала острая боль. Когда старший сын Яни жил дома, то, если нужно было приниматься за мешки, он говорил, бывало:

— Отойдите, отец, дайте-ка я.

Но Янко теперь нет — угнали его на войну.

Износился Янош и постарел, беготня и работа взапуски ему уже невмоготу. Только широкие крепкие кости да грубые, узловатые мышцы, выпирающие под высохшей, смуглой кожей, вот и все, что осталось от былой силы.

И Янош Данко, как все стареющие крестьяне, когда чувствуют, что уже не могут работать повсюду, как прежде, и не в силах тягаться с молодыми, старался восполнить недостаток сил размеренностью движений, кропотливостью и прилежанием. Хоть и мудра поговорка «не силой бери, а умением», человек только тогда начинает по-настоящему постигать ее мудрость и ей следовать, когда уж немного остается у него сил, и эта мудрость оказывается для него бесполезной, — хозяину подавай только силу, а разум он и свой к ней приложит.

Чувствовал Данко еще, что и его желудок, луженый батрацкий желудок, тоже начинает сдавать. Желудок, который когда-то перемалывал все, что в него попадало — будь то кукурузная каша, ячменные галушки, прогорклое сало с кожей, полусырая баранина или бычья требуха, гнилой арбуз, недозревшее яблоко или недоваренный молодой кукурузный початок — этот желудок теперь то и дело давал о себе знать. Часто вдруг поднималась боль, начинались колики, а в чем дело, Данко никак не мог установить. Летом, если не было перцовой водки, он врачевал себя репчатым луком. Иногда помогало, иногда нет, но так или иначе хворь отнимала силы — во время приступа он с трудом волочил ноги, руки у него тряслись, и не то что мешок с пшеницей, а даже жердь или сноп соломы становились для него непомерно тяжелыми. А о тачке с землей нечего было и думать — он то и дело присаживался отдохнуть.