Избранное

Как бы ни было, попытки мои на ниве сочинительства потерпели неудачу. Не было в них необходимых последовательности и настойчивости, а главное, порыва и жертвенности, неотделимых от истинного «дара божьего».

Период тот поселил сомнение в моих способностях. Последующие годы так и не рассеяли его: я считал себя неудачником, стараясь, однако, поменьше об этом думать и, по возможности, не обнаруживать.

* * *

Из кабинки грузовичка, остановившегося возле крыльца, высунулся водитель:

— Подвезти, что ли, куда? — крикнул он мне. Я как раз собирался, за неимением другого выхода, идти в Дом колхозника. — Я на базу еду в Т***…

Вот оно — решение! То был нежданно-негаданно подвернувшийся случай повидать родные места, перескочив через расхолаживающие сборы и раздумья!

— Вы как — сразу поедете или станете пассажиров дожидаться? — спросил я.

— Какие пассажиры, ночью-то?

Я закинул плоский мой чемоданчик в полупустой кузов со старыми брезентами и сел рядом с водителем — пожилым, с удлиненным худым лицом, усталым и озабоченным. Машина тронулась, — и я чуть ли не стал себя ощупывать: так невероятно было, что начала осуществляться давно мерещившаяся поездка!

Изношенный мотор нещадно скрежетал, словно что-то в нем должно было сейчас неминуемо разлететься вдребезги, перегретый воздух обдавал снизу удушливым зловонием, бугристое, лоснящееся от масла сиденье не давало удобно усесться, но я не замечал этой докуки. Настроение сделалось легким и покойным. Я стал с сочувствием следить за всем, что проносилось мимо. Полого уходящие вдаль поля заколосившейся ржи и яровых хлебов сменялись перелесками и сосновыми рощами, подступавшими к самой дороге. Кое-где на шоссе бросал длинную четкую тень строй берез. Слабое движение воздуха еле шевелило свислые ветви. В небе только что дотаяли нежные краски зари, и густую траву на обочинах покрывала обильная роса, сверкающая там, где доставали косые желтые лучи солнца.

С годами я стал все сильнее, глубже привязываться к природе, ощущать ее жизнь, пожалуй, потому, что мои самые задушевные и неомраченные воспоминания связаны с деревней. И из-за того, что ее творениями, не в пример человеческим, любуешься, не думая сопоставлять их с собственными малыми делами. Милее всего мне были окоемы средней полосы России, наша «расейская» деревня, меня выпестовавшая. Я ощущал сейчас на лице и волосах нежгучее тепло солнца и вдыхал несущиеся навстречу запахи наших приволий, такие привычные с детства!

Вот я и в своих краях… И как же просто оказалось осуществить столь долго манившее! Застрял в пути автобус, пассажиры опоздали на поезд, подвернулась машина и — я еду!..

Впрочем, не совсем так. Не раз и прежде бывал я близко от своих мест, так что мог бы туда наведаться. Но, признаться, я длительное время жил, опасаясь чем-либо обнаружить свою принадлежность к упраздненному сословию, и, уж разумеется, не хотел объявляться там, где было так легко ее установить.

Поскольку на всю волость наша семья была едва ли не единственной, оставленной жить на усадьбе и пользоваться небольшим участком земли, у нас, в годы гражданской войны, не раз учинялись обыски, проверялись документы живущих в доме лиц. И хотя кончались эти передряги благополучно, они вносили чрезвычайное волнение — семья после них не скоро успокаивалась.

Надо было дать утечь годам, ибо время не только великий исцелитель, но медленно и неуклонно стирает острые грани, примиряет противоположности и гасит страсти…

И вот, каждая минута, каждый километр приближают меня к местам, так давно покинутым.

Стоило промелькнуть знакомому с детства названию проезжаемой деревни, как к нему стали лепиться воспоминания, словно и не прокатился по ним грузный каток времени! Лишь впечатлениям ранней поры жизни дано так долго сохранять прелесть пережитого.

И красноречивы же эти сохранившиеся наперекор мгле и провалам истории старорусские названия! Нижний Ям, Шорники или Хомутово воскрешают ямской промысел, воспетые бубенцы лихих троек. В иных названиях сел и урочищ — память о давно забытых подвигах Руси в лихолетия. Вот фельдшерский пункт, стоящий в стороне от шоссе, со странным названием Шелдомежский. Оно от давно исчезнувшего монастыря. Монастырь тот был поставлен или стоял на меже, до какой дошли Батыевы полчища: «шел до межи»… Миронежье, Возьмище, Логовеж, Киёво овеяны всей прелестью седой славянской старины…

Какими-то стали места, где мне открывался мир? Узнаю ли я землю, по которой бегал в детских сандалиях, сохранившую, быть может, родные могилы? Придорожные виды все более похожи на окрестности Давыдова… И наплывают — одеваются в плоть и кровь! — памятные вехи жизни, протянувшейся длинной, длинной дорогой. И ведут они в мир, настолько отличный от нынешнего, что нет, кажется, возможности навести между ними мост…