Избранное

Накрытая щитами и соломенными матами оранжерея одиноко стояла средь обширной глади огорода, раздвинутой мерцающим лунным светом, и казалась ушедшей по пояс в землю.

Костя толкнул дверь. Она легко поддалась, и на него пахнуло сыростью и прелым запахом земли.

— Деда Микола, ты что в потемках сидишь, домой не идешь? — возбужденным голосом позвал Костя, заглядывая в сырой мрак цветочной, прорезанный редкими нитями света, проникающего сквозь щели между щитами. Приглядевшись, Костя различил красноватые отблески углей, дотлевавших в печке.

— Деда Микола! — уже испуганно окликнул Костя темноту. И снова никто не отозвался.

Вдруг решившись, мальчик в два прыжка соскочил к печке, нашарил в темноте лучину и, положив на угли, стал дуть изо всей силы. Когда дерево загорелось, Костя первым делом увидел в яркой вспышке пламени мохнатую шапку садовника, положенную на край печки. Паренек поднял руку с лучиной. Неверный свет побежал по проходу между боровом и горшками с растениями. Возле крашеной, стянутой обручами кадки с агавой лежало распростертое тело. Костя вскрикнул не своим голосом и бросился вон.

10

Николай лежал ничком, словно, споткнувшись в проходе, упал вперед, не успев поднять руки, чтобы уберечь лицо. Шипы агавы исцарапали ему щеку и оставили ссадины на ухе. Он выглядел маленьким и щуплым, как ребенок, точно весь съежился после смерти. Она настигла его мгновенно — он падал, как подрубленная сушина.

— Преставился, сердешный, уже окоченел, — проговорила плача бабка Дарья, наклонившись над трупом.

— Может, так что прикинулось? — сказал конюх Елизар, выглядывавший из-за Дарьи, загородившей проход. — На печку снесть, в тепло…

— Какое там, батюшка! Преставился, отжил дед Николай, царство ему небесное, — горестно проговорила бабка. — Ах ты, горемычная душа, помер, и поплакать по тебе некому!

— Э, бабушка, ты вот плачешь? Значит, есть кому старика помянуть, — сочувственно сказал пожилой стражник, прихваченный бабкой Дарьей в помощь. — Тут до утра оставим аль в избу понесем?

— Как можно тут оставить? Дома обмоем его, уберем по-христиански, уложим под образа, я лампадку затеплю. Вот грех-то — никак, масла нет…

Тело Николая подняли. Стражник взял его под мышки, Елизар подхватил под ноги. Руки покойника повисли, плешивая голова с редкими волосами на висках и затылке упала на грудь. На лице его застыло строгое выражение, какого у него никогда не было при жизни.

— Что пушинка легкий, в чем душа только держалась? — удивился стражник.

— А шапка-то где? Нет шапки, — захлопотала Дарья.

— Она ему теперь без надобности, не ознобится, — вполголоса проговорил Елизар.

Вскоре Николай, умытый и причесанный, прикрытый лоскутным одеялом, со сложенными крестом на груди руками, лежал на своей койке. Бабка Дарья достала из-за божницы закопченный огарок свечки и вставила его между посиневшими пальцами покойника. Кроткий свет лампадки синего стекла поселил в каморке садовника покой и уют.

Несмотря на глубокую ночь, то и дело входили люди, крестились у порога, потом, тихо ступая, шли в каморку за речью, где снова крестились и клали земные поклоны, внимательно и долго разглядывали покойника, после чего так же тихо и молча возвращались на кухню. Тут задерживались, вполголоса толковали об умершем, вздыхали, сочувственно кивали головой: «Все там будем!» На печке изредка всхлипывал во сне сморившийся Костя.

Тут кто-то резко дернул наружную дверь, и на пороге появился сам хозяин. Держась за притолоку и покачиваясь на полусогнутых ногах, стоял он распоясанный, со спутанными волосами и сильно сопел, обводя комнату мутными глазами.

— Старик, что ли, помер? — наконец произнес он, икая и исподлобья оглядывая людей. — Что? — крикнул он. — Почему хозяину не докладываете? Должон или нет я знать, что у меня на дворе делается, а?

Шагнув в избу, Буров размахнулся стукнуть кулаком по столу, но, сильно качнувшись, промахнулся и ударился о перегородку. Доски затрещали, что-то со звоном разбилось на полу.

— Ахти грех, — воскликнула бабка Дарья, — покойника зеркальце упало. Вишь ты — хозяин помер, и зеркало в куски…

Ухватившись за стойки дверного проема, Буров устоял на ногах и заглянул в каморку.

— Так-с, лежит, значит… Поди ж ты, ведь еще вот недавно ко мне приходил, живой был, — бормотал он, стоя в дверях с вытянутой шеей и в упор разглядывая мертвого садовника.

Оторвав правую руку от косяка, Буров стал напряженно ею креститься. Потом повернулся и осторожно опустился на стоявшую тут же лавку.

— Царство ему небесное, отжил… Все там будем, тут и деньги не помогут — от этого косца не откупишься. Да, кто… Ну ты, бабка, зайди ко мне, я на церковь деньги дам: чтобы отпеть по-настоящему. Пусть на том свете за грехи мои помолится, — а мы тут его помянем, что ли, погуляем…

Со двора донесся пронзительный женский крик. Кто-то бросился из избы. Через отворенную дверь ворвался в кухню стремительный клуб пара.

— Охальник, бесстыжая рожа, — плача, кричала на дворе Таня. — Коль урядник, так насильничать тебе позволено? Вдова без защиты, всякий лезет… — Голос ее захлебнулся в отчаянном рыдании.