Избранное

Так мирно и плавно текла жизнь городка, некогда пострадавшего от татар, а того более от одного из своих царей, как-то сгоряча, идучи со славного похода против новгородцев, вырезавшего в нем половину мужского населения. Нечего говорить, что волнения пятого года обошли его. В то неспокойное время начальник городской полиции, одержимый жаждой уловлять и пресекать и приводивший в благоговейный трепет своими кровожадными речами завсегдатаев купеческого клуба, пророчивших ему лавры уездного Галифе, так и не нашел случая применить свое незаурядное рвение.

Гремит война, но слишком удалены ее громы, чтобы тревожить эту жизнь — размеренную и тихую, как дремные воды пруда.

Правда, кое-кто с беспокойством косится на возникший за железной дорогой, в нескольких верстах от станции, и быстро расстраивающийся парк узкоколейного оборудования военного ведомства: как-то соблазнительно сияет он по ночам электрическими огнями, тогда как городок чинно освещается керосином. Настораживали и непривычные фигуры рабочих, появлявшихся теперь на улицах. Однако отцы города твердо уповали на то, что это порождение войны упразднится тотчас после ее окончания… Ах, этот вожделенный победоносный конец войны!

2

Узник проснулся, как обычно, до света, но продолжал лежать.

В отверстие стены над дверью, за переплетом частой решетки с кольцами в скрещениях, догорала оплывшая свеча. Ночь, очевидно, подошла к концу, и вот-вот должен был раздаться сигнал подъема. Огонек довольно ярко освещал все в непосредственной близости — закоптелые кирпичи толстой стены и обросшие пыльной паутиной прутья решетки, — но дальше стояли потемки. Лишь привычка к скудному освещению позволяла различать прикрепленный к стене столик с привинченным к полу табуретом и высокую деревянную кадку в углу у двери.

Было нерушимо и мертво-тихо, как может быть только в тюрьме под утро, когда и самых неспокойных ее обитателей на несколько коротких часов смаривает сон; когда, уткнувшись лицом в столики или облокотившись о коридорную решетку, спят одуревшие от тишины, вони и безделья дежурные и даже прекращается возня крыс и мышей. За окном было еще непроницаемо черно.

— Подъем! — вдруг неистово заорал в нижнем этаже надзиратель. Крик его понесся по гулким сводчатым коридорам и голым лестничным пролетам, проник во все закоулки мертво-тихого здания. Его стали повторять на разные лады и с неодинаковой степенью усердия дежурные во всех коридорах. И не успели еще затихнуть отголоски скрещивающихся и отскакивающих от каменных сводов протяжных криков, как всюду залязгали замки и заскрипели петли коридорных решеток. Послышалось шарканье тяжело обутых ног.

Заключенный приподнялся на локте, достал из-под изголовья папиросу и закурил, с усилием разжигая отсыревший табак.

По коридору мимо его камеры прошлепали уборщики, скатывавшие разостланный вдоль дверей камер дерюжный половик; он нужен только ночью, чтобы можно было неслышно прилипать к волчкам, подглядывая за обитателем камеры. Доносился ворчливый, скрипучий голос дежурного надзирателя, старика Миронова, лет сорок прослужившего в тюрьме.

Послышалось шорканье метлы. В дальнем конце коридора загремели запоры — это отмыкали камеру против уборной, где помещался какой-то старик с длинной, седой, свалявшейся, как войлок, бородой и голым черепом. Узник не раз видел его в волчок, когда старика проводили мимо. Поражали глаза старца, горевшие в глубоких глазницах его костлявого лица. Он сидел по обвинению в поджоге помещичьей усадьбы и был, судя по овладевавшим им припадкам, не в полном уме. Иногда он подолгу выкрикивал одно и то же слово: «Антихристы!» — и как-то подвывал: «О-о-о!» Остальные одиночные камеры пустовали, и теперь должны были отпереть дверь у него. И все же, когда лязгнули запоры, арестант вздрогнул: нервы не могли привыкнуть к этому звуку.

Вошли двое уборщиков в мешковатой тюремной одежде, освещенные желтоватым слабым светом фонаря с закопченными стеклами. Его держал остановившийся в дверях надзиратель, следивший за впущенными в камеру арестантами. Они принесли кадку на палке, продетой в ушки, и один из них опорожнил в нее парашу. Резкий аммиачный запах — подлая вонь уборной — мгновенно заполнил помещение. Второй уборщик тем временем положил на стол ломоть хлеба, несколько кусков сахару и вышел, прихватив стоявший на столе чайник. В коридоре он наполнил его кипятком из огромного луженого ведра, поднесенного другой парой уборщиков. Никем не было произнесено ни одного слова — все делалось молча.

Дверь с громом захлопнулась, проскрежетали засовы. Узник снова остался один. Свеча над дверью погасла. Окошко под потолком слабо засветлело. Наступал вялый и тусклый рассвет.

После короткого утреннего движения в тюрьме снова водворилась тишина — точно каменная громада поворочалась спросонок и впала в обычное оцепенение.