Избранное

— «Вишап-то был с маузером, так что теперь мы оба при оружии. А помните, товарищи, вы спросили меня, кто мы такие, если не дашнаки и не разбойники, и я вам не мог ответить. Теперь я знаю, кто мы такие, и вполне могу вам сказать: мы есть красные партизаны, дружки мои, а бьемся мы за рабочую и крестьянскую власть и чтобы никакие дашнакские хмбапеты и спарапеты не путались под ногами и не мешали нам соединиться с русскими товарищами».

Васак продолжал:

— «Еще раз кланяется Азиз и просит за него не беспокоиться. Он жив и здоров и вполне может за себя постоять. Ваш Саша».

Внизу приписка: «А что касается «блоху подковать», то это для красного словца. Блоху пусть подковывают другие. Мы подковываем папахоносцев. Пусть они знают наших».

В конце села послышалось мычание коров, возвращающихся с пастбищ.

— Как интересно! — вскрикнула Арфик и сейчас же вскочила на ноги, забеспокоилась: — Ой, мамочка, совсем уж темно, что со мной будет?!

Спрыгнув с крыши, она помчалась по дороге.

— Плетки не миновать, — глубокомысленно изрек Варужан.

— Вот и не угадал, — заметил Айказ, — ее не плетками угощают, а палками.

— Тсс, — зашикали на него.

По улице, возле нашего дома, покачиваясь и грозя кому-то, шел пьяный офицер. Когда его ругань заглохла вдали, все время молчавший Аво хитро сказал:

— Эх вы, ротозеи, куда смотрели? А ведь канатоходцы-то были переодетые партизаны…

_*

По-прежнему я часто заставал вечерами мать со вспухшими, красными глазами. Проклятый трефовый валет! Когда Мариам-баджи гадала на картах, он всегда, как цепной пес, стоял на дороге отца.

Однажды я застал мать и Мариам-баджи за гаданьем на воде из семи источников.

Мать неотрывно смотрела в миску с мутной жидкостью. Мариам-баджи, склонившись над миской, шептала заклинания. Воздев глаза к небу, она достала из миски комок ниток; истово перекрестившись, схватила два конца и потянула в стороны. Нитка поддалась, вытянулась в струнку, не запутавшись нигде. Глаза матери засветились надеждой, но она боялась сглаза и потому два раза украдкой плюнула в миску. Мариам-баджи тоже плюнула в миску. Потом она снова бросила нитяной комок в воду и опять стала шептать заклинания. Нитка легко распуталась.

Мариам-баджи вошла в раж:

— Готовь магарыч, соседка!

Вот она в третий раз вынула из воды комок. Мать, затаив дыхание, смотрела на ее крючковатые, костлявые пальцы. Мариам-баджи отводит руки в стороны, но они задерживаются. Нитка, запутавшись в узлы, больше не растянулась. Лицо матери побледнело.

Вошел дед. Он испытующе взглянул на мать, потом на Мариам-баджи.

— С чем пожаловала, тикин Мариам? — мрачно спросил дед.

— За пригоршней соли зашла, уста Оан, — ответила Мариам-баджи, поднимая на деда невинные глаза.

— В разговорах время проводишь, — заметил мрачно дед, не глядя на Мариам-баджи. — А дочку в батрачках держишь!

— Чужой сучок всегда бревном кажется, — на колкость ответила колкостью Мариам-баджи. — Весь Нгер услаждает своими оровелами твой отпрыск. Почему-то это никому не колет глаза.

Когда она ушла, дед пристально посмотрел на мать.

Мать, казалось, состарилась еще на десять лет. Она стояла, вперив глаза в миску с зеленой мутью из семи источников. В глазах ее застыли слезы.

— Чтоб ноги этой балаболки тут больше не было! — выругался дед, когда дверь захлопнулась за Мариам-баджи. — Ходит, кровь портит людям!

У очага мать месит тесто. В некоторых домах на дворе еще курится тонир, а у нас хлеб давно пекут дома. Мать говорит: нельзя такую дрянь, какую печем мы, выставлять напоказ людям. А хлеб у нас действительно неважный. Конечно, если спросить деда, он приведет тысячи примеров, которые заставят замолчать непонятливого. Он скажет, что даже из люснивега, самой лучшей глины, не вылепишь кувшина, если нет в ней горсточки аваза [67].

На босых ногах матери деревянные сандалии. Их называют наликами. Раньше в них ходила бабушка, теперь мать. Клак-клак, клак-клак — стучат налики при ходьбе. А так как мать целый день ходит из дома во двор, со двора обратно — то целый день в доме стоит дробный стук.

Пахнет дымом виноградных сучьев. Мать, опустившись на корточки, раскатывает на доске кусок теста. Но оно рвется, рассыпается, как рассыпался бы кувшин, если бы в него бухнули аваза больше, чем следует. За такой кувшин дед, конечно, всыпал бы крепко, а вот тут молчит. И даже находит слова для похвалы этому черному месиву.

— Сноха, почему бы тебе не спечь гату? Не вечно же есть лаваш, — сказал дед сквозь дым из чубука.

Мать ответила, не глядя на деда:

— Можно подумать, по доброй воле мы едим такую дрянь!

— Какую дрянь, господь с тобой! — раздался голос деда. — Откуда зиме знать, что у бедного дров нет. Переживем и это.

Мать удивленно метнула взгляд на клуб дыма, откуда доносился голос деда. Хитряга, он опять скрылся за дымом.

— Ячменной муки почти не осталось, отруби тоже на исходе. От силы протянем три дня.

— Три дня? Так это же три жизни такого прекрасного существа, как бабочка! Разве нельзя их прожить как бабочка?

Мать сердито шлепнула куском теста по доске. Он рассыпался. И как ему не рассыпаться, если он почти весь из отрубей!