Избранное

— Светильник под собой не светит, — сказала мать, упорно катая рассыпающееся тесто. — Все село идет к нему за советами, всем он показывает пути, а для своих ума недостает, побасенками кормит!

— Что толку от пустых слов, из которых плова не сваришь! Если б я знал, что наша бедность разжалобит власть имущих, я выставил бы ее напоказ, как калека выставляет свое уродство, прося милостыню.

Я вгляделся в лицо деда и не нашел на нем следов того озорства, которое обычно охватывало деда при любой словесной перепалке.

Уныло опущенный нос, под которым застыл в зубах потухший чубук, рваный архалук с десятком заплат, лопатки, выпирающие на спине, как подбитые крылья орла, — все в деде выражало скорбь.

— От того, что могила вырыта, человеку не легче умирать. Так зачем же рыть ее, когда нет в том надобности?

Дед хотел еще что-то сказать, но остановился на полуслове. Резко скрипнула дверь. Мы все обернулись на этот скрип и замерли в немом изумлении. На пороге стоял Аво с увесистым мешком за спиной. По тому, как светились его глаза, можно было догадаться, что мешок не саманом набит.

— Что это у тебя, Авет? — спросила мать, впервые назвав его полным именем.

— Конечно, не песок и не кизяк, что ты печешь сейчас.

Теперь даже дед, оставив чубук, смотрел на Аво. Раскачиваясь, конечно, больше для фасона, чем от тяжести, брат прошел на середину избы и скинул со спины мешок. Мы обступили его. Мать непослушными от нетерпения руками развязывала бечевку. Дед с любопытством следил за руками матери. Я тоже смотрел во все глаза. Она опустила руку в мешок. На ладони золотой россыпью блеснули зерна пшеницы. Дед, словно не веря глазам, взял зернышко, проверил на зуб.

— Это еще не все, — сказал Аво, поблескивая глазами. — Через месяц еще мешок отвалят за работу.

Дед постепенно наполнялся радостью, как бурдюк вином.

— Ну, кто теперь из нас прав, сноха? Не я говорил, что, пока воды не увидишь, штаны не закатывай?

Мать смотрела на горсть зерна на ладони, и радость озаряла ее лицо. Она щекотала и у меня в горле, готовая, как птица, вырваться из груди. Взоры всех были устремлены на зерна пшеницы. Тучные, налившиеся живительным соком, они покоились на ладони матери, как счастье, которого так ждал наш дом.

Часть вторая

I

Возница Баграт жил неподалеку от нас. Это был маленький, вздорный человек. Он любил стравливать собак, устраивал драки петухов и баранов. А на скачках, проводившихся в деревне, волновался так, словно сам был владельцем лучших скакунов.

Все знали, что, живя впроголодь, на харчах, заработанных извозом, он вскармливал жеребца-джейрана [68], который, по его уверениям, через год оставит позади себя всех скакунов села и, уж конечно, сбросит даже опытного наездника. Почему-то считалось достоинством коня, если он сбрасывал седока.

Дед не переносил, когда при нем хвалились несуществующими доблестями.

— Это что! — сказал он как-то Баграту. — А вот мой Арсен с виду размазня, а в верховой езде перещеголяет любого джигита. Недавно Адиль из Автала прислал за ним, у него был бешеный жеребец, и никто его не мог объездить. Кто потянется к стремени — только пух летит. Вызвал он своих батраков. «Вы, говорит, лопаете мой хлеб даром: вот я вызову из Нгера внука Оана, поглядите, как он скрутит жеребца». И что вы думаете? Как миленького укротил необъезженного скакуна и прогарцевал перед всеми, как в цирке.

— Твой Арсен — трус и хвастунишка, — прервал его своим тоненьким голоском обиженный Баграт.

— Бу даш, бу тарази [69] — можешь проверить, — отвечал дед, торжествуя.

Баграт зло кусал губы. Его жеребцу тогда и года не было, и Баграт ничем не мог доказать будущие качества коня, в которых сам, однако, был уверен.

Дед, зная это, гремел:

— Кто теперь трус и хвастунишка? Что, спрятал скакуна? Ну, выведи его, и я мигом позову внука.

Но с тех пор прошел год. Жеребцу теперь было без малого два, он и впрямь мог скинуть седока.

Дед не учел этого обстоятельства и однажды в пылу спора велел кликнуть меня. Когда я прибежал, возле дома Баграта гудела толпа зевак. В середине стояли друг против друга дед и Баграт.

— Это, что ли, твой укротитель? — встретил меня насмешкой Баграт.

Дед стоял жалкий и встревоженный. Он, видно, не ждал такого оборота дела и теперь в страхе смотрел на меня.

— Уста Оан, можешь заранее гроб заказывать, — издевательски бросил Баграт и побежал в конюшню. На двух веревках, привязанных к шее, вывели из конюшни жеребца-неука. Бог ты мой, не конь, а страшный задавака. На лбу белая отметина, от челки до хищно раздувающихся ноздрей. Налитые кровью глаза, казалось, метали искры. Выведенный из конюшни, он звонко и раскатисто заржал.

Я был, конечно, не прочь погарцевать на таком скакуне. Дед не зря хвалился. Но одно дело укрощенный конь, другое — Урик (так называли мы подрастающего скакуна Баграта), шальной, необъезженный стригунок — дикарь, готовый скинуть с себя хоть кого.

У меня подкосились ноги. Я знал немало случаев, когда конь, выводимый из темноты на свет, бросался с наездником в пропасть.