Избранное

Когда нисходит с неба полузной,
а травы чахлые ползут хворобой,
возносишься отвесной прямизной,
отесанной наотмашь белизной
и четырехугольною утробой.

Черствеет у воды сухой песок,

как пень молитвенный, чернеет бабка,
а полдень грузен и, как ты, высок,
и купола — три крепкие обабка —
стоят друг с дружкою наискосок.

1974

1960-е

АВВАКУМ В ПУСТОЗЕРСКЕ

Ишь, мыслят что! Чуть не живьем в могилу!
Врос в землю сруб, а всё еще не гроб.
Свеча, и та, чадя, горит насилу.
Кряхтит в углу и дряхнет протопоп.

Ох, тошно! Паки разлучили с паствой.

Куда их подевали, горемык?
Царишко! Здравствуй! Ведаю указ твой.
Ну, властвуй, коли властвовать обык.

Несет по мелколесью грозной Русью,

персты да руки рубит топорок...
Нет, не согнусь пред Никоновой гнусью!
Брысь, ироды! Вот Бог, а вот порог!

Свербит душа. Дым ест глаза мне. Веред

пошел по телу, и скорбит нутро.
Челом царю? — Москва слезам не верит!
И брызжет черной яростью перо.

1960

(«Жизнь моя облыжная»)

Жизнь моя облыжная,
махов по сто на сто,
перебежка лыжная
по коростам наста.
Но ты — в глазу проталинка,
в беге — передышка,
талая хрусталинка,
дымная ледышка...
Но ты — в душе отдушинка.
Что же смотришь хмуро,
ты, Психея-душенька
с мордочкой лемура?

1962

ТРАГИКОМИЧЕСКОЕ СКЕРЦО

1

На мне играли в зале,

присвистывая, в вист,
весь век на мне плясали
визгливый танец твист.

А судомойка Мойра

трубила: Ойра! Ойра!
Судьбина била в бок
с подскоком, как кэк-уок.

На склоне века Око

от черного кэк-уока,
от рыжего порока,
от танго и от рока
родилось раньше срока,
вращаясь свысока
подобием пупка.

На мне играли в зале

по прихоти времен
поприщины-лассали
и в винт, и в фараон,
и карты, как скрижали,
держали в пятерне,
и душу мне прижали
к обратной стороне.
А с телом всё облыжней
общалось бытие
своей рубашкой ближней,
как нижнее белье.

А поломойка Мойра

бесилась: Ойра! Ойра!
Месила грязь ногой,
распухшей и нагой.

И в склоке века Око

на голом животе
вращалось глазом Рока,
как зрак и знак пророка,
и музыки морока
раскинулась широко
в похабной красоте.

2

На мне играли в зале

гудошник и арфист,
сто лет меня терзали
художник и артист,
с меня орали в зале
оратор и софист,
в меня глаза вонзали
куратор и лингвист.
Во мне, как на вокзале,
стояли пар и свист,
что пса меня пинали
балбес и футболист,
в меня со всей печали
палили сто баллист,
по мне с тоски пускали
ходить опросный лист.

Судьбина, взяв дубину,

лупила в барабан,
зубами в пуповину
вгрызался Калибан...

На мне играли в зале,

присвистывая, в вист
и задом мять дерзали —
посмели, да не смяли,
но головы не сняли
за то, что головист.