Избранное

Ночами чаще говорит
весь день молчащая дриада,
что дело — дрянь, оно горит,
что мне покажут кадры ада.

И всё сквернее и верней,

что над макушкой зло свершится
и что червятина корней
в глуби пищит и копошится.

И как он мне теперь знаком,

тот голос — словно тело, голый,
выглядывает шепотком
из древесины радиолы.

Нимфоманическим теплом

манит его нагое слово:
вот тут надрез, а здесь надлом,
а это вот рубец былого.

И предо мной — уже ничьи —

мелькают кадры — в общем, бодро.
Струятся руки, как ручьи,
как реки, протекают бедра.

Но в теловидении том

всем скопищем морщин и трещин,
как бы исхлестанный кнутом,
исчеркан ствол и перекрещен.

И бьет в меня — пора, пора! —

до боли оголенный голос,
что обдирается кора,
а сердцевина раскололась.

И вот ползут по всем ветвям

в манере несколько инертной
презренье вялое к любвям
и соки похоти предсмертной.

1964

ИДА РУБИНШТЕЙН СЕРОВА

Как рабыня старого Востока,
ластясь, покоряя и коря,
муку и усладу сотворя,
двигалась ты кротко и жестоко,
вся в глазах усталого царя.

Опустилась наземь пляска шарфа

в безвоздушной медленной стране.
Замер царь за рамою, зане
тело опустело, словно арфа
об одной-единственной струне.

Кончилось с пространством состязанье

на простом холсте пустой стены.
Нет, художник, на тебе вины,
но свистит лозою наказанья
жесткая мелодия спины.

14 января 1965

(«Ишь, в тумане-то развелось их»)

Ишь, в тумане-то развелось их!
Сквозь заиндевелый январь
не на лапах, а на колесах
стеклоглазая прется тварь.

Что ей сделается, машине!

Знай, пованивает сопло.
И в автобусе, как в брюшине,
тесно, муторно и тепло.

18 ноября 1965

КИНОЦЕФАЛИЯ