Избранное

Пако чувствовал, что в обоих мирах было что-то нереальное, казалось, что люди, населявшие их, как бы не жили вовсе, они отрицали окружающий мир, но отрицали его не так, как мистик отрицает его своим аскетизмом или религиозный реформатор — своим провидением будущего: их отрицание было сродни отвращению, испытываемому курильщиком опиума. Они перешагивали через реальность мира так же, как перешагивали через сточные канавы возле своих домов, — с рассеянной гримасой туриста, с отчужденной брезгливостью иностранца. Их замутненный взор не воспринимал ни безвкусной роскоши вилл, ни убожества залатанных лачуг, где четыре, а то и пять семей ютились в одной комнате и вместе готовили еду, вместе ели, вместе стирали белье и мыли посуду в вонючих коридорах, где не было уборных и люди пользовались невероятно грязными общественными туалетами, а чаще облегчались за любым углом. Они не замечали ни жары, ни пыли, ни грязи, ни дохлых крыс, но точно так же не замечали и сомнительного великолепия магазинов в центре города и щегольских клубов, потому что грезили наяву, а в воображении все они, богатые и бедные, уверенно шагали по миру, в котором отлично освоились: в этом мире были облицованные мрамором холлы, ванны из слоновой кости, роскошные костюмы и платья; они гуляли здесь по улицам, каждая из которых была Парк-авеню, все мужчины здесь были Пирпонтами Морганами, а все женщины — нестареющими, неувядающими кинозвездами. В реальном мире можно было обходиться горстью холодного риса в день и справлять нужду в ведро на дворе, спать на кишащей клопами циновке или защищаться от всего этого, вздыхая и поднося к носу надушенный платочек, упиваться видом роскошных ручных часов (сейчас все магнаты с Уолл-стрита носят такие) или вечернего платья (сейчас все первые дамы Нью-Йорка носят такие)… Можно было улыбнуться и отстраниться от серого ужаса, жалкой реальности, перенестись в сверхъестественный, грандиозный, изумительный, роскошный мир Великой Американской Мечты, созданной кинематографом.

И все же на лицах читалась напряженность; она была и в бегающих глазах, и в холодной испарине, и в натянутой улыбке, даже в походке, которую они тоже переняли, в манере танцевать — никогда для собственного удовольствия, никогда с легкостью, но всегда потея от страха оказаться не на высоте, от страха не произвести впечатление, от страха не быть такими, как другие, как идолы американского кино. И поэтому все они дергались в танцах еще утрированнее и смеялись еще беззаботнее, покрывались холодным потом и агонизировали, а сеньора де Видаль, сидя в одиночестве за своим столиком, грызла соленые арбузные семечки, оставаясь спокойной и сдержанной, в то время как люди вокруг кривлялись и шумели, — и в конце концов Пако понял, что, хотя он бежал от нее, а она не преследовала его, он не спасся, не сдвинулся с места: она всегда была вот здесь, рядом, улыбалась за его спиной и грызла соленые арбузные семечки.

Он продержался неделю, а потом перестал скрываться, и она снова завладела им.

Опять он сопровождал ее повсюду совершенно открыто, потому что, сказала сеньора, не могли же такие люди, как он и она, обращать внимание на вздор, который мелют досужие языки. Но под ее внешним спокойствием он ощущал панический страх и чувствовал, что земля колеблется под его ногами: их необитаемый остров оказался заминированным. Непосредственность первых дней ушла, они как бы провели границы, через которые не смели переступить. Он был с ней мрачным и нервным, она стала более внимательной к нему, и теперь они, хотя никогда не были любовниками, походили на них больше, чем когда-либо.

— Кто это, похожий на турка?

— А, это новое увлечение Кончи Видаль.

Пако страдал от напряженности в их отношениях и еще от того, что постоянно чувствовал себя под наблюдением — всегда и везде. Он перестал писать Мэри. До истечения контракта оставалось еще три месяца.

Как-то раз, жарким днем, он поджидал сеньору в гостиной: она должна была прийти с минуты на минуту. Он задернул занавеси, потому что у него от жары разболелась голова, лег на софу, зарылся лицом в подушки и вдруг острее, чем обычно, почувствовал, что за ним наблюдают. Он поднял голову и увидел девушку, стоявшую в дверях. Он сразу же понял, что это ее дочь. Он встал. Она вошла и сказала, что ее зовут Конни Эскобар. Затем сообщила, что, вероятно, мать не скоро придет домой — случилось ужасное несчастье: несколько ее подруг, дам, занимавших высокое положение в свете, убиты бандитами в провинции. Их изувеченные тела только что привезли в морг, и мать вызвали для опознания трупов.