Избранное

Но есть еще один тип человека — натура более страстная, чистая и редкая. Такие люди неспособны к земным делам и, к счастью для себя, но к несчастью для рода человеческого, приходят в мир лишь через очень большие промежутки времени. И тот из них, кто полностью принадлежит к блистательной и могучей породе великих и вдохновенных творцов, приходит в мир затем, чтоб быть в тягость ближним. Он от рождения отличается такой глубокой и неуемной впечатлительностью, что она с детства пробуждает в нем непроизвольные восторги, непрерывные мечтания, нескончаемые фантазии. Воображение — вот его владыка. Мощная его душа воспринимает и оценивает любое явление, опираясь на обширную память, прямой и проницательный ум, но воображение устремляет его гений к небу с той же неотвратимостью, с какой воздушный шар увлекает вверх гондолу. Достаточно малейшего толчка, чтобы он воспарил; легчайшее дуновение — и он уже витает в неисслежен-ных людьми просторах. Возвышенное бегство в неведомые миры, ты становишься неистребимой привычкой его души! С этой минуты его отношения с людьми разлаживаются, а затем частично и рвутся. Восприимчивость его крайне обостряется: то, что лишь слегка задевает других, ранит его до крови; его житейские привязанности и увлечения становятся непомерно пылкими и невыносимыми; излишняя восторженность сбивает его с толку; симпатии чересчур искренни: те, кого он жалеет, страдают меньше, чем он сам, и муки ближних сводят его в могилу. Холодность, невнимание и презрение света повергают его в бездну уныния, в мрачное негодование и неизбывное отчаяние, потому что он все воспринимает слишком бурно и глубоко, а глаза его обращаются непосредственно к причинам, которые он оплакивает и которыми возмущается, тогда как взор остальных останавливается на следствиях, с которыми они борются. Постепенно он смолкает, отдаляется от всех, уходит в себя и замыкается в себе, как в темнице. В его одинокой воспаленной голове образуется и растет нечто подобное вулкану. В этом кратере медленно и глухо клокочет пламя, время от времени извергая потоки гармоничной лавы, самопроизвольно принимающей божественную форму стиха. Но разве такой человек знает, когда произойдет извержение? Оно всегда так неожиданно, его природа настолько не от мира сего, что кажется, будто он — лишь сторонний наблюдатель того, что происходит в его душе. Он живет, снедаемый тайным огнем и необъяснимым томлением. Он похож на больного, который утратил ощущение пространства; он может пропадать по три дня, не отдавая себе отчета, куда его занесло, как случилось когда-то с тем, кого Франция считает своим любимцем; он испытывает потребность ничего не делать, чтобы что-то сделать в своем искусстве. Он должен быть свободен от всякой полезной повседневной работы: ему нужно время, чтобы услышать аккорды, медленно слагающиеся у него в душе, иначе их непременно перебьет и заглушит равномерный шум созидательного труда. Это поэт. Едва успев появиться, он уже одинок. Все ваши слезы, все сострадание — ему!

Простите и спасите его. Подумайте и найдите способ обеспечить ему жизнь, потому что в одиночку он найдет только смерть! Он

ощущает в себе титанические силы, предугадывает свой будущий дар, преисполняется беспредельной любовью к человечеству и природе еще в самой ранней юности, но уже тогда к нему проникаются недоверием, уже тогда его отталкивают. Он взывает к толпе: «Я обращаюсь к вам! Сделайте так, чтобы я жил!» А толпа не слышит его и отвечает: «Я тебя не понимаю». И она права.

Язык такого избранника внятен лишь кучке таких же избранников. Он взывает к ним: «Услышьте меня и сделайте так, чтобы я жил!» Но одни упоены собственными творениями; другие презрительно требуют от мальчика совершенств мужа; третьи легкомысленны и равнодушны, и все вместе не в состоянии творить добро. Они отвечают: «Мы ничего для тебя не можем!» И они правы.