Избранное

Он взывает к Власти: «Услышь меня и не дай мне умереть!» Но Власть всегда заявляла, что покровительствует лишь полезным начинаниям и не склонна поддерживать устремления, кажущиеся ей подозрительными; декларировав это устно и печатно, она отвечает ему: «Зачем ты мне?» И она права. В споре с ним правы все. Но он-то, разве он тоже не прав? Как же ему быть? Не знаю, но вот что, по-моему, он может сделать.

Он может, если хватит сил, стать солдатом и провести жизнь под знаменами в грубой, полной тревог обстановке, и тогда физическая деятельность убьет деятельность духовную. Он может, если хватит терпения, обречь себя на работу с цифрами, и тогда арифметика убьет иллюзию. Он может также, если только сердце не вознегодует слишком уж непримиримо, согнуться, обуздать свою мысль и бросить петь, чтобы начать писать. Он может стать литератором или даже кое-чем получше; если на помощь к нему придет философия и он сумеет укротить себя, он сделается большим и полезным писателем, но постепенно здравый смысл все равно убьет в нем воображение, а вместе с воображением, увы, и подлинную Поэзию, которую он таил в душе.

В любом случае он убьет часть самого себя, но даже такое самоубийство наполовину, такое безмерное самоподавление требует незаурядных сил. Если же он ими не наделен, если на его жизнен-

ном пути не будет случая применить их, хотя бы для того, чтобы принести себя в жертву, если он не выдержит постоянного уничтожения своего «я», что останется ему делать? То, что сделал Чат-тертон: физически убить себя. Нет ничего проще.

И вот он преступник! Преступник перед богом и перед людьми, потому что с точки зрения социальной и религиозной самоубийство есть преступление. Кто дерзнет это отрицать? Кто решится утверждать противное? Я, как, впрочем, и весь мир, убежден в этом. Тут нет двух мнений. Так повелевают долг и рассудок. Остается лишь выяснить, не является ли отчаяние чем-то таким, что посильней и долга, и рассудка.

Конечно, не сложно подыскать разумные слова в утешение Ромео у гробницы Джульетты; беда лишь в том, что никто не осмелится их произнести перед лицом подобного горя. Подумайте вот о чем. Рассудок — медленная и холодная сила, которая мало-помалу связывает нас различными идеями, накладывая их одну за другой, тонкие, неприметные и бесчисленные, как путы Гулливера; он убеждает и порабощает нас лишь там, где обычное течение дней не слишком взбудоражено. Но неподдельное отчаяние — сила всепожирающая, неодолимая, глухая к любым увещаниям и начинающая с того, что она одним ударом убивает способность мыслить. Отчаяние — не понятие, но орудие, которое, как клещи, пытает, стискивает и раздирает сердце, пока обезумевшая жертва не бросится в объятия смерти, словно в материнское лоно.

Скажите же, кто виноват — Поэт или общество, затравившее его? Рассмотрим один пример: он может оказаться небесполезен.

Известно, что у детей на Юге есть жестокая забава. Они ловят скорпиона и щипцами сажают его в середину круга, выложенного из раскаленных углей. Сперва насекомое впадает в оцепенение, но, когда его припечет, пугается и начинает метаться. Дети смеются. Скорпион, быстро приняв решение, бросается в пламя и отважно силится пробиться сквозь угли, но боль слишком жгуча, и он отступает. Дети смеются. Скорпион медленно ползет по окружности, безуспешно пытаясь отыскать проход; потом возвращается на середину и опять впадает в оцепенение, только еще более мрачное. Наконец он собирается с духом, обращает ядовитое жало против самого себя и умирает. Дети смеются еще громче. Скорпион, вне сомнения, зол и виноват. А дети добры и невинны.

Когда вот так гибнет человек, можно ли назвать его смерть самоубийством? Это ведь общество бросило его в огонь.

Повторяю, религия и разум — возвышенные идеи, но только идеи; а у отчаяния бывают и внешние причины, которые убивают сперва идею, затем человека. Например, голод. Надеюсь, я исхожу из реальности, а не из абстракции?

Поэтому мне, возможно, будет дозволено заявить, что человека лучше не доводить до такой степени отчаяния.

Я прошу у общества лишь того, что оно в состоянии сделать. Я не требую, чтобы оно избавило людей от сердечных мук, воспрепятствовав Вертерам и Сен-При влюбляться в Шарлотт и Жюли д’Этанж; не требую, чтобы оно мешало богатому, пресыщенному и развратному бездельнику кончать с собой из отвращения к себе самому и себе подобным. Мне известно также, что для отчаяния существуют тысячи причин, от которых нет лекарств. Но это представляется мне лишним основанием поразмыслить над теми из них, с какими можно бороться.

Болезнь, именуемая вдохновением, вероятно, смешна и не-удобоназываема. Но ведь совсем не обязательно обрекать на смерть тех, кто ею страдает. Они всегда малочисленны, и я не в силах запретить себе верить, что они представляют собой известную ценность: не зря же человечество единодушно убеждено в их величии и за несколько стихов признает их бессмертными — правда, после смерти.