Избранное

Портрет

Чтобы не пропала ни одна
боль в своей трагичности всечасной,
бережно несет она прекрасный
даже в увядании букет
черт своих, и кажется: ошибка,
если падает с лица улыбка,
словно тубероза, на паркет.

И, через нее переступив,
знает, что ослепшими руками
не найти ее под каблуками, —

говорит возвышенно она,
и в словах кричит душа чужая,
чья-то, как своя, обнажена;
так кричал бы камень, поражая
тем, что боль таится в нем живая, —

замолчала и стоит бледна,
и судьбе жестокой не перечит,
ибо речь ее противоречит
истинной реальности — больной
и принадлежащей ей,
кто несет свой жребий над собой,
как сосуд без ножки, над своей
славой — в тихий предвечерний свет.

Венецианское утро

Посвящается Рихарду Бер-Гофману

Ах, избалованные окна видят
извечно то, что изумляет нас:
когда на город, как на волны, снидет
сиянье с неба и в бессчетный раз

он не сбываться будет обречен.
И утро поднесет ему опалы,
как с изначальных повелось времен,
а после отраженья из канала
встают, о прежних утрах, как бывало,
напомнят: и себя вдруг вспомнит он

в объятьях Зевса нимфой молодой.
В ушах звенят сережки, не смолкая;
и, над водой Сан Джорджо поднимая,
она, как вещь, любуется собой.

Поздняя осень в Венеции

Ей мало лишь приманкой называться
для ловли дней, плывущих наугад.
Как жесть, звенят стеклянные палаццо,
вниз головой висят из-за оград

дни лета, как марионетки, будто
они убиты наповал.
Но мачты над водой вздымает круто
упорство; словно за ночь адмирал

число галер удвоил вдруг с расчетом
очистить арсенал бессонный свой
и просмолить рассветный воздух флотом,

который машет веслами в отваге
и рвется в бой, выбрасывая флаги
по ветру, — блещущий и роковой.

Собор святого Марка

Венеция

Он изнутри напоминает грот,
где в позолоте смальтовой оправы,
что как узор изгибчиво течет,
скопилась темнота со всей державы,

собой уравновешивая свет,
который так умножился в предметах,
что все они исчезли, словно нет их.
И ты гадаешь: есть они иль нет?

И кверху, как из шахты, торопливо
ты лезешь по одной из галерей
к сиянью свода; и тебя спасает

врачующая светом перспектива,
чей век, вконец уставший, отмеряет
квадрига, дыбом вставшая над ней.

Дож

Послы следили, как ему мешали —
в деяньях смелых более всего;
с покорностью к величью побуждали,
однако, незаметно для него,

шпиками окружили дожский трон,
боясь его могущества, хоть сами
его питали бережно (со львами
так поступают). Только он

был сам двулик и разгадать не тщился
их замыслы и не остановился,
великим становясь. И то, что враг

обуздывал, сам обуздал. Но старость
его сломила, хоть и не старалась.
Его лицо показывает — как.

Лютня