Избранное

Я пытался усыпить бдительность сердара Авдаги трогательной историей о родном доме Рамиза, о его любимой девушке, а дал им в руки то, что им было нужно.

Нашел кого умилять!

Что делать? Если я откажусь от предложения Зафрании, он сотрет меня в порошок, сам сказал, что припутает меня к делу Рамиза. Они знают, что разговаривали мы не только о доме и семье, и сделают все, чтобы выбить из меня правду. А стоит мне признаться, и я сразу стану соучастником и преступником, потому что укрывал его, не донес властям. Доказательство — мое признание. Не признаюсь — все равно буду виноват, доказательство — их убежденность.

Но как я покажусь на глаза Рамизу, как у меня язык повернется сказать ему, чтоб он отрекся от того, что говорил людям? Не важно, что он откажется, а откажется он несомненно, и не так уж меня пугает, что я снова буду отдан на милость Зафрании. Это еще полбеды.

Я не могу, даже мысленно не могу — подойдя к этому моменту нашей встречи, я останавливаюсь в полном тупике,— не могу вынести его недоумевающего взгляда, когда я скажу ему…

Что я ему скажу?

«Я не хотел, меня заставили, вынудили».

Но если мы будем не одни, если тут же будет стражник, я не решусь, не отважусь сказать эти слова.

«Так будет для тебя лучше».

Но он ведь не стремится к тому, чтоб ему было лучше. А его взгляд будет страшнее любых слов — в нем будет и стыд, и обида. Стыд за меня. Обида — за себя.

«И ты туда же, стихоплет, что насвистываешь песенки себе на забаву, ровно соловей? — скажет его презрительный взгляд.— Я считал тебя человеком. Считал, что у тебя душа есть. А ты предлагаешь мне жизнь и позор. Я мог бы дороже продать свою жизнь. Они щедрее, они предлагают мне смерть и честное имя. Хотят, чтоб народ поминал меня добром. А ты хочешь, чтоб люди плевали, услышав мое имя. И в кого бы я превратился, послушав твоего совета? Ты бы сам ужаснулся! Я мог бы стать кем угодно, только добра от меня ждать не пришлось бы. Я мог бы стать босяком, мошенником, убийцей, палачом. Если я убил себя, почему мне не убивать других? Если позволил переломить хребет себе, почему должен щадить других? Что мне помешает? Когда у человека нет ни чести, ни совести, ему все позволено. Нет, я приму их кару, она достойнее твоего спасения. А выбрал такой исход я давно, когда еще только вступал на этот путь».

Могу ли я требовать, чтоб он отрекся от своих мыслей? После этого и от меня добра ждать не пришлось бы.

Мне казалось, люди разъединены, да так оно и есть, и тем не менее между ними образуются неразрывные связи. Наши дороги скрещиваются, как нити в клубке. Представлял ли я себе, какие муки ожидают меня из-за этого незнакомого человека?

Не предам его, значит, убью себя; убью его, значит, предам себя!

Ни на то, ни на другое я согласиться не могу, а третьего не дано.

В тяжелые минуты я спасаюсь в одиночестве. В минуты отчаяния ищу добрых людей. Я зашел к Молле Ибрагиму. Он собирался идти обедать, помощников за перегородкой не было. Но я все равно говорил шепотом — и по привычке, и особенно после собрания в мечети.

— О ком это кадий говорил, что он не выполнил своего долга?

Я боялся, что Молла не ответит, но не спросить не мог. Он ответил. Верно, вид у меня был чересчур пришибленный.

— О муселиме. Они друг друга не выносят. Вот он на него всю вину и валит.

— Другим тоже грозил.

— Как же, устои пошатнулись — виноват муселим! Но заодно и другим платить придется. Одним ударом двух зайцев убьет.

— И почему он только угрозы изрыгает? Мало в людях страха, что ли?

— Больше страха — больше порядка.

Будь во всех столько страху, сколько в Молле Ибрагиме, порядок был бы отменный. Бог мой, да и во мне его не меньше.

— Посоветуй мне, Молла Ибрагим, требуют, чтоб я поговорил с Рамизом. Убедил его отречься от своих слов. Тогда, мол, отпустят.

— Поговори, конечно.

— Он не согласится. Откажется.

— Скажешь, что отказался.

— Как я погляжу ему в глаза?

— Так и поглядишь. Скажешь: мое дело предложить, твое дело решать. Все равно его убьют.

— Ты думаешь?

— Пугало из него сделали. Кто же его отпустит?

— Молла Ибрагим, до чего хочется вернуться на свою реку!

— И там найдут.

Всюду найдут. Нет мне спасения.

Дома я застал Махмуда, он уже спустил все деньги и снова ходит тихий и сокрушенный.

Я все рассказал Тияне и ему, рассказал сразу, едва переступив порог, лопнуть боялся.

Ответили они совершенно неожиданно.

— Можно ли так оскорбить человека? — возмутился Махмуд.

А Тияна:

— Останется жив, это главное.

Но, подумав, они постепенно поменялись ролями. Махмуд чесал щетинистый подбородок:

— Конечно, смерть не спасение.

Тияна взволнованно рассуждала вслух:

— Он знал, на что идет, и это не пугало его. Как же ты можешь его уговаривать, чтоб он отрекся от себя?

Так мы пришли к тому, с чего начали, то есть ни к чему.

— Ох, боже мой,— вздыхала Тияна.

— Вот горе-то,— сокрушался Махмуд.

Но его беспокойный ум не в силах удовлетвориться одними стонами, он тут же ищет выход.

— А может, тебе заболеть? Поешь сырой картошки, жар поднимется, как в горячке. А я приведу Авдагу — пусть посмотрит.