Избранное. Исторические записки

Действительно, для Герцена и его ближайших друзей Шиллер не мог не стать любимым учителем и пророком. Ни у какого другого поэта не нашли бы они такого полного отклика своим заветным мечтам – о самопожертвовании за «благо человечества», о героической борьбе за свободу против «тиранов». «Шиллер остался нашим любимцем, – вспоминает позднее Герцен, – лица его драм были для нас существующие личности, мы их разбирали, любили и ненавидели не как поэтические произведения, а как живых людей. Сверх того, мы в них видели самих себя. Я писал к Нику^8*, несколько озабоченный тем, что он слишком любит Фиеско, что за “всяким” Фиеско стоит свой Верино. Мой идеал был Карл Мор, но я вскоре изменил ему и перешел в маркиза Позу. На сто ладов придумывал я, как буду говорить с Николаем, как он потом отправит меня в рудники, казнить». Не этого искал у своего любимого поэта Станкевич. То, что говорит Анненков^9* о роли немецкой поэзии в развитии Станкевича, – что он по ней выучился отличать в явлениях жизни существенное и вечное от преходящего (завет Станкевича: «с непогибающим дружись») и по ней выучился требовать от себя нравственного совершенствования, – это надо отнести прежде всего к Шиллеру. В его глазах Шиллер – по преимуществу провозвестник того царства разума и всеобъемлющей любви, к которому обращены все его помыслы. Поэтому для Станкевича Шиллер – не только учитель, но и нравственная опора, источник утешения, и Анненков совершенно верно замечает по поводу многочисленных цитат из Шиллера в письмах Станкевича: «Цитаты из Шиллера – это вопль самой души Станкевича, обращенный к силе, зиждущей на земле благо, любовь и дающей успокоение сердцу». Если Герцен плакал над Карлом Мором, то для Станкевича любой афоризм Шиллера являлся нравственным откровением и вожатым. Колеблясь в решении, может ли и должен ли он ответить взаимностью на чувство полюбившей его девушки, он находит авторитетное указание у Шиллера: «Два цветка растут на земле, говорит гений человеку в “Resignation”[45] ^10*, – наслаждение и надежда; кто сорвал один из них, тот не получит другого. Итак, wer glauben kann, entbehre![46] ^11* другими словами: Кто тоскует по другом мире, тот не должен знать земных наслаждений. Кто вкусил от земного наслаждения, тот не надейся на награду другого мира»^12*. Поэтому он должен отречься от счастья: «Мне кажется, я собьюсь с пути моего, если стану наслаждаться молодою жизнью, если яркими цветами усыплю мою юность. Мое призвание не то»^13*.

Отсутствие данных не позволяет нам проследить развитие взглядов на Шиллера у Герцена, Станкевича, Огарёва, Грановского и др. Это возможно только для Белинского – и получающаяся в результате такого исследования картина не только в высшей степени характерна для самого Белинского, но типична, можно сказать, для всякого сознательно развивающегося человека. В отношении Белинского к Шиллеру легко различить, как это отметил уже Пыпин^14*, три периода: период восторженного поклонения, период реакции – свирепой, личной, мстительной вражды, и, наконец, период примирения. С Шиллером Белинский считался всю жизнь, это был для него не чужой голос, а часть его самого, и не «поэзия», а нравственная категория, к которой он необходимо должен был в каждом фазисе своего развития самым точным образом определить свое отношение.