Избранное. Исторические записки

«Я говорил себе: здесь процветал когда-то богатый город; здесь было средоточие могучего царства. Да! Эти места, теперь столь пустынные, – некогда в их пределах кипело жизнью многолюдное население; по этим, ныне безлюдным дорогам двигалась деятельная толпа. Эти стены, где теперь царит угрюмое молчание, непрерывно оглашались звуками ремесел, кликами веселья и празднеств; эти груды мраморных обломков образовали стройные дворцы, эти разбитые колонны украшали величественные храмы, эти обрушившиеся галереи окаймляли общественные площади. Сюда стекалось многочисленное население для святых обязанностей своего культа, для трогательных нужд своего пропитания; сюда промышленность, источник наслаждений, привлекала богатства всех стран, здесь тирский пурпур обменивался на драгоценную сирийскую пряжу, нежные ткани Кашмира – на великолепные лидийские ковры, янтарь Балтики – на жемчуг и благовония Аравии, золото Офира – на олово Туле.

А теперь – вот что осталось от этого могущественного города: жалкий скелет! Вот что уцелело от громадной державы: темное и бесполезное воспоминание! Шумные скопища, теснившиеся под этими портиками, сменились мертвым безлюдьем, многоголосый шум площадей сменило гробовое молчание, богатство торгового города превратилось в безобразную бедность. Царские дворцы сделались убежищами диких зверей, загоны для скота стоят в преддверии храмов, и отвратительные пресмыкающиеся обитают в святилищах богов… Почему угасла такая слава? почему плоды стольких трудов обратились в ничто? Так вот как гибнут создания человека! вот как исчезают царства и народы!

И в моей памяти ярко ожила история минувших времен. Я вспоминал те далекие века, когда двадцать славных народов обитали в этих местах. Я видел Ассирию на берегах Тигра и Халдею на берегах Евфрата, Персию, простершую свое владычество от Инда до Средиземного моря. Я перечислял себе царства Дамаска и Идумеи, Иерусалима и Самарии, воинственные государства филистимлян и торговые республики Финикии. Я говорил себе: в этой Сирии, теперь почти обезлюдевшей, насчитывало тогда сто могущественных городов; эти пространства были покрыты селами, местечками, деревушками. Куда ни кинуть взгляд, всюду были видны обработанные поля, людные дороги и густые поселения. Куда девались те времена изобилия и жизни? что сталось со всеми этими прекрасными созданиями человеческих рук? Где волы Ниневии, стены Вавилона, дворцы Персеполя, храмы Баальбека и Иерусалима? Где флоты Тира, верфи Арада, мастерские Сидона и это множество матросов, кормчих, купцов, солдат? и эти земледельцы, и эти жатвы, и эти стада, и все это творчество живых существ, которым гордилось лицо земли? Увы! Я объехал эту опустошенную землю; я посетил места, бывшие ареною стольких слав, и видел лишь запустение и безлюдье! Я искал старых народов и их создания и видел лишь их след, подобный тому, какой оставляет стопа путника в песке. Храмы обвалились, дворцы лежат в обломках, пристани засыпаны, города разрушены, и безлюдная земля представляет печальное кладбище… Великий Боже! Что же вызывает такие ужасные перевороты? Почему так глубоко изменилась участь этих мест? почему разрушилось столько городов? Почему это древнее народонаселение не воспроизводилось и не продолжалось?» (Volney. Les ruines. T. I. Ch. I–II)^6*.

Можно простить Вольнею его красноречие за правду и теплоту его грусти; где еще уместнее полноводие слова, нежели здесь? Он выразил чувство, которое неизбежно рождается во всяком человеке, умеющем чувствовать и размышлять; та же грусть охватила бы на его месте каждого из нас, и то же скорбное недоумение возникло бы помимо воли в каждом уме. Странная вещь! На наших глазах ежеминутно распадается созданное и, однако, наперекор этому неизменному опыту мы твердо верим в неразрушимость вещей и оттого недоумеваем при виде развалин; наш первый вопрос – почему? Мало того: мы сами поминутно разрушаем, – все наше творчество есть разрушение форм для создания новых, – а в каком-то целостном и надмирном чувстве мы беззаветно убеждены, что сама верховная воля поручилась всякому воплощенному бытию в его неразрушимости, и потому уверенно знаем разрушение недолжным, неправым, – вопиющим нарушением вечного благого закона.