Избранное. Исторические записки

Здесь у Гершензона с особой силой звучат ноты отрицания. В высшей степени поучителен контраст этого отрицания с принятием цивилизации, который обнаруживается в недавней «Переписке из двух углов» Гершензона и Вячеслава Иванова. Здесь мы находим два подлинно противоположных типа человечности, противопоставленных один другому. Иванова и Гершензона разделяет не столько различие точек зрения или философии, сколько различие в самом ощущении и переживании жизни. Иванов попадает в точку, когда говорит, что для Гершензона цивилизация не сокровищница даров, а «система тончайших принуждений»²⁷. Вот почему он только мечтает сбросить, как «досадное бремя»²⁸, все это «умственное достояние человечества»²⁹. Он даже хочет забыть, что здесь была такая вещь, как цивилизация. «Мне кажется, – пишет Гершензон, – какое бы счастье кинуться в Лету, чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагим, как первый человек, нагим, легким и радостным, и вольно выпрямить и поднять к небу обнаженные руки, помня из прошлого только одно – как было тяжело и душно в тех одеждах, и как легко без них»³⁰. Подобно Руссо, он видел в перспективе блаженное состояние «полной свободы и ненагруженности духа»³¹, где человек смог бы «идти, где вздумается, неистоптанными дорогами, неисхоженными тропами»³². Но нет, ему всё едино; он «вовсе не знает и не хочет знать, что встретит человек “за оградою покинутой тюрьмы”»³³. Он «видит только преграду и провозглашает только свое отрицание»³⁴. Он хочет только одного вида свободы, свободы от цивилизации, свободы бездеятельности, нерефлектирующей, растительной жизни. Вячеслав Иванов без труда обнаруживает, что этот протест и этот порыв вызваны усталостью и бессилием, что цивилизация угнетает и душит лишь того, кто не может, не имеет сил или, в своей лености, не имеет желания принять ее, кто не признает в достижениях цивилизации творческого огня и проявления воли человеческого духа. Только для «омертвелой памяти»³⁵, омертвелого духа, не способного больше узреть подлинную и сущностную форму Бытия, которая была открыта нашим предкам и нашим отцам, достижения человеческого творения становятся надгробными плитами. «Дух не говорит больше с декадентом через своих прежних возвестителей, – говорит Иванов, – говорит с ним только душа эпох; духовное оскудение обращает его исключительно к душевному, он становится всецело психологом и психологистом»³⁶. Он не в силах пересечь магический круг своей субъективности и полагает, что ничего не существует за пределами этого субъективного, за пределами того, что ограничено мгновениями и пространством. Тогда цивилизация начинает тяготить душу и кажется ненужным бременем. Такого беглеца невозможно излечить; его свобода, купленная ценой забвения, будет пустой. Поистине яд у него в крови. Это его неверие. Одна лишь вера способна исцелить – не чувство единства с космосом, не ощущение себя звеном в цепи элементов, но живое чувство потустороннего, ощущение, которое выше изменений, это иной мир, вечные ценности, абсолютное бытие, мир, открывающийся в изменчивом потоке обыденного опыта и таким образом освящающий его, – иными словами, вера в личного Бога. Только такая вера способна укрепить личность в человеке. Только она способна освободить его от страха и ужаса. Только она способна дать оправдание и смысл истории и дать нам возможность видеть в ней сокровищницу даров. Теперь становится ясно, почему Гершензон не мог быть историком.

Он был способен, как художник, изображать моменты. Он был способен, как психолог, угадать их смысл. Но он не чувствовал, не осознавал, что в истории «что-то совершается». Он стремился бежать от истории, выйти за ее пределы – либо в доисторические времена, либо во внеисторическое «естественное» состояние, либо в мир воображаемых форм и художественных типов. Он сделал все, что мог сделать. Историк русского общества дал нам достаточное основание помнить его с благодарностью не только за то, что он обнаружил так много свидетельств прошлого, преданных забвению в архивах; и не за то, что ошибки других помогают нам учиться. Нет, мы должны признать, что, благодаря своему одностороннему зрению, Гершензон видел многое, ускользнувшее от других наблюдателей, что он выдвинул перед нами новые вопросы и оставил нам в наследство образцы тончайшей критики. Не каждому дано сделать так много.

Примечания

¹Гершензон М.О. История молодой России. М.; Пг., 1923. С. 4.

² Там же. С. 2–3.

³ Там же. С. 249.

⁴Гершензон М.О. Исторические записки. М., 1910. С. 128.

⁵ Там же. С. 86.

⁶Гершензон М.О. История молодой России. С. 189–190.

⁷Гершензон М.О. Исторические записки. С. 128.

⁸ Там же.

⁹Гершензон М.О. История молодой России. С. 6.

¹⁰Гершензон М.О. Исторические записки. С. 127.

¹¹Гершензон М.О. История молодой России. С. 5.

¹² Там же.

¹³ Там же.

¹⁴ Там же. С. 5.

¹⁵ Там же.