Вы нашей земли не считаете раем,А краем пшеничным, чужим караваем,Штыком вы отрезали лучшую треть.Мы намертво знаем, за что умираем, —Мы землю родную у вас отбираем,А вам — за ворованный хлеб умереть.
«На черной трубе погорелого дома…»
На черной трубе погорелого домаОрел отдыхает в безлюдной степи.Так вот что мне с детства так горько знакомо:Видение цезарианского Рима —Горбатый орел, и ни дома, ни дыма…А ты, мое сердце, и это стерпи.
«Стояла батарея за этим вот холмом…»
Стояла батарея за этим вот холмом,Нам ничего не слышно, а здесь остался гром,Под этим снегом трупы еще лежат вокруг,И в воздухе морозном остались взмахи рук.Ни шагу знаки смерти ступить нам не дают.Сегодня снова, снова убитые встают.Сейчас они услышат, как снегири поют.
Полевой госпиталь
Стол повернули к свету. Я лежалВниз головой, как мясо на весах,Душа моя на нитке колотилась,И видел я себя со стороны:Я без довесков был уравновешенБазарной жирной гирей. Это былоПосередине снежного щита,Щербатого по западному краю,В кругу незамерзающих болот,Деревьев с перебитыми ногамиИ железнодорожных полустанковС расколотыми черепами, черныхОт снежных шапок, то двойных, а тоТройных. В тот день остановилось время,Не шли часы, и души поездовПо насыпям не пролетали большеБез фонарей, на серых ластах пара,И ни вороньих свадеб, ни метелей,Ни оттепелей не было в том лимбе,Где я лежал в позоре, в наготе,В крови своей, вне поля тяготеньяГрядущего.Но сдвинулся и на оси пошелПо кругу щит слепительного снега,И низко у меня над головойСемерка самолетов развернулась,И марля, как древесная кора,На теле затвердела, и бежалаЧужая кровь из колбы в жилы мне,И я дышал, как рыба на песке,Глотая твердый, слюдяной, земной,Холодный и благословенный воздух.Мне губы обметало, и ещеМеня поили с ложки, и ещеНе мог я вспомнить, как меня зовут,Но ожил у меня на языкеСловарь царя Давида. А потомИ снег сошел, и ранняя веснаНа цыпочки привстала и деревьяОкутала своим платком зеленым.