Избранное. Том первый

Но теперь разговор о Ганчовском не клеился. Иван ждал, что вот-вот опять начнутся пересуды, но все только смущенно переглядывались, глотали слюну, виновато усмехались. Раньше у Ивана тоже развязался было язык, но когда вошли неожиданные посетители, он смешался и сейчас не мог начать разговор. В голове у него звучал рассказ деда Илю. «Вот ведь как, — думал Иван, — и в старину из-за политики страсти кипели». Сегодня он впервые услышал о женитьбе старика Ганчоолу. Иван помнил его смутно, — только раз видел его на чьей-то свадьбе сразу же после войны и за два-три месяца до его смерти. Тогда Георгий жил в Западной Европе, где учился на инженера. Вскоре после смерти отца он вернулся, разделился с братом и уехал в Софию. Но и там он оставался недолго. Некоторое время Ганчовский жил в Варне, женился там, потом вернулся в родное село. С тех пор Иван знал все о его жизни. Минчо постоянно рассказывал о том, куда Ганчовский ездит, что делает, как они с ним ссорятся, следят друг за другом. До 9 июня 1923 года[8] Ганчовский все время вертелся в селе. Ходил по кофейням в потертых офицерских бриджах и поношенной тужурке, угощал товарищей покойного отца и помалкивал. Человек он был скрытный, и, когда усмехался, трудно было сказать, доброе он замышляет или плохое. Люди его не любили, но боялись. Врагов своих он преследовал до девятого колена и мстил им как только мог и как умел. После переворота он был выбран депутатом народного собрания и целых восемь лет властвовал в селе, да и во всей околии. Через него проходили все назначения и увольнения, без его согласия не нанимали даже лесников. С тех пор он взял верх над своим братом, Стефан еще пытался упираться, не мог простить брату несправедливого раздела, но брат забрал такую силу, что пришлось помириться с ним и стать самым верным его человеком в селе.

Иван все еще ждал, что разговор о Ганчовском возобновится, но в кофейне было так тихо, как будто в ней на живой души не осталось. Дед Боню задремал, опершись на свою палку. Генчо углубился в чтение старого номера какой-то газеты. Стойко облокотился на прилавок и уставился на закопченную балку напротив. Даже дед Илю, который всегда находил о чем поболтать, молча сосал трубку, кутаясь в свой широкий суконный балахон.

16

Ивану вовсе не хотелось молча дуться на Тошку, но как только он собирался сказать ей хоть слово, что-то изменяло его голос, обрывало нить его мыслей, кривило ему губы. При жизни Минчо Тошка часто поддразнивала Ивана, говоря с ним о его зазнобах.

— Послушай, Ванё, — лукаво шутила она, — хочешь, я налажу тебе дело с Маламкой? Лену Пейкову ты брось — или не видишь, как она вьется вокруг Балабанче? Правда, ничего у нее не получится, это я знаю. А Маламке ты очень нравишься…

Когда на гулянье в Костиеве Ивану приглянулась дочь Колю Кавалджии и он стал за ней ухаживать, Тошка ласково попеняла ему:

— Не стаптывай царвули по костиевским улицам ходючи, — из чужого села мама снохи не возьмет. Да хоть и меня спроси, я то же самое тебе скажу… Ведь тебе она будет жена, а мне невестка…

А Иван, бывало, как ни старается скрыть улыбку, все равно какая-то неодолимая сила растягивает ему рот до ушей.

Теперь ему хотелось, чтобы Тошка опять подразнила его, задела лукавым взглядом, расспросила о какой-нибудь новой зазнобе. Но она молчала. Да и как могла она заговорить с ним, если он сам при ней рта не раскрывал, а старуха только и норовила, как бы кольнуть ее обидным словом. Иван первый замолчал, первый стал хмуриться и коситься на невестку. Он уже не мог держаться с Тошкой так, как держался раньше. Что-то сжималось у него под ложечкой, и мысли его отвлекались в другую сторону. Он знал: все мужчины смотрят на Тошку с нечистыми помыслами, шушукаются о ней за ее спиной, говорят о ней грязно и оскорбительно. И никто не восстает против этого, словно так и полагается говорить о молодых красивых вдовах. Ивана это раздражало, но в глубине его души тоже зарождалось какое-то постыдное чувство. Он и сам не замечал, что глаза его шарят по ее стану, а взгляд невольно останавливается на ее округлых мускулистых икрах. Каждый изгиб ее тела смущал его мысли, волновал его, и под кожей у него бегали мурашки. Иван мысленно ругал себя, старался думать о другом, владеть собой, но голова его незаметно, как подсолнечник к солнцу, повертывалась к Тошке, зрачки сужались, глаза подергивались влагой. При других Иван был более спокоен, но если оставался с Тошкой наедине, боялся смотреть ей в глаза, опасаясь, как бы она не прочитала его мыслей и не плюнула на него с презрением. Он даже сам не знал, почему молчит: из боязни раздела земли или из-за стыда за свои нечистые мысли.

Однажды старуха послала их обоих на работу.

— Ванё, — позвала она, — ступайте-ка на хлопковое поле да соберите хлопок, какой остался.

Иван пошел к Тошке, стараясь сохранить спокойствие.

— Возьми немножко хлеба, — сказал он, и голос у него задрожал. — Мама велит нам идти за хлопком.

— А что взять? — спросила Тошка. — Мешок или торбы?

— Мешок.