Избранное. Том первый

Тошка знала, что вылущенные кукурузные початки полагалось беречь и употреблять только на растопку. И, хотя старуха сама велела их взять, Тошка не сомневалась, что она опять будет браниться; но она не посмела больше спрашивать, закрыла за собой дверь так тихо, как будто в комнате лежал только что уснувший ребенок, и на цыпочках ушла в кухню. Початки она взять не решилась, а пошла по двору и по гумну собирать прутики, солому, сухие листья.

Бывало и так: прикажет ей свекровь что-нибудь сделать, а на другой день раскричится:

— Что ж это, молодка, что ж это, сноха, зачем ты муку в эту кадку пересыпала, а? Да ведь она кислой капустой пропахнет.

— Ты же мне сама велела, мама, пересыпать туда муку, — вчера сказала, когда я тесто из новой муки месила…

— Я тебе сказала! Все я говорю, все я виновата, все я вас плохому учу… Ох, боже, господи боже мой, и что ты меня не приберешь к себе, чтоб я не мешала этим умникам…

Тошка опускала голову. Что можно было возразить? Как говорить с неразумным человеком? Как оправдываться? Забыла ли старуха свои собственные приказания, или только притворялась забывшей? Тошка слушала ее укоры, как убитая; ее душила боль, слезы выступали у нее на глазах. Вначале она думала, что нет ничего хуже, чем брань свекрови. А теперь выходило хуже: когда старуха молчала, она казалась еще более страшной и зловещей. Тогда во всем доме было тяжело и противно дышать — чудилось, будто кто-то ждет чужой смерти… Последнее время старуха все чаще и чаще сидела молча. Сердилась ли она, или о чем-то вспоминала, или что-то соображала, или строила какие-то планы?.. В такие часы она не отвечала ни Тошке, ни Ивану, ни даже Пете. Иногда она вдруг словно приходила в себя, испуганно оглядывалась кругом и снова задумывалась.

Минуло Рождество, минул и Новый год. Праздник следовал за праздником. Люди немного принарядились, повеселели. Молодежь собиралась за селом; там звучала музыка, водили хороводы, парни плясали с девушками. Тошка слышала песни и смех, ей тоже хотелось выйти из дома, проветриться, увидеть свет, вспомнить былые дни, но она не смела: ведь она была вдова, ей не полагалось даже выходить за ворота на улицу. Неужто ей так весь век и придется просидеть взаперти, думала она, и только слушать, как веселятся другие? Ни на танцы, ни на свадьбу — никуда, никуда она больше не смела пойти…

Настал Иванов день.

Впервые за много месяцев в доме звучал смех, слышались веселые голоса. Весь день приходили гости. Старуха хлопотала, вертелась около них, разговаривала и время от времени даже усмехалась, но все-таки вид у нее был такой, словно мысли ее далеко. Вечером пришли Ивановы товарищи, запели песни, развеселились. Никто как будто и не хотел думать о том, что в этом доме недавно умер человек, никто и не вспоминал о нем. Но все — Иван, и Тошка, и даже Мариола — все знали, что эти песни поют в честь того, кто умер, что это по нем справляют поминки его товарищи…

В былые годы на Иванов день старуха не жалела вина и даже, можно сказать, приберегала вино для этого самого дня. Но в этом году она налила только три-четыре чашки, и все. И когда Иван попросил ее налить еще, она зашипела.

— Кто хочет пьянствовать, пускай в корчму идет!

— С тобой каши не сваришь! — фыркнул он и вернулся к товарищам.

29

От вина ли, от простуды ли, или от слишком шумного дня, но наутро старуха проснулась с тяжелой головой. Руки и ноги у нее отнимались, колени болели, в горле саднило. Она повозилась в доме, походила по двору, созвала кур и покормила их. Ей хотелось расходиться на свежем воздухе, чтобы все прошло само собой. «От вина это, — успокаивала она себя. — Выпила лишнее, не надо было столько пить… Да и гости так орали — чуть голова не лопнула…»

Старуха вернулась в дом, села у печки и взяла пряслицу. Но как только села, голова у нее опять стала тяжелой, ломило в висках, тело болело так, словно в него клин вбили.

Как только старуха оставалась одна в комнате, она откладывала в сторону веретено и закрывала лицо руками. Тошка два-три раза заставала ее в таком состоянии и думала, что она дремлет.

— Ты приляг, мама, если тебе спится, — сказала наконец Тошка.

— Нет, нет! — замахала рукой старуха. — Это я просто так… с головой что-то.

— Может, у тебя грипп?

— Грипп! У меня таких болезней не бывает…

Старуха перемогалась до полудня следующего дня. А после обеда встала из-за стола, положила голову на подушку и закрыла глаза.

— Что с тобой? — спросил Иван, в тревоге глядя на нее. — Или тебе неможется?

— Нет, я здоровая, — не поддавалась она. — Ослабела, полежу маленько.

— У тебя глаза красные, — заметил Иван.

— Ничего… глаза у меня всегда такие…

— Слушай, если тебе нехорошо, надо что-то сделать; давай заварим тебе липового цвету или малины, — настаивал Иван.

— Сами за собой смотрите… обо мне не заботьтесь…

— Да как же нам о тебе не заботиться? — возразил Иван, немного обиженный. — Как же не заботиться, если ты больна?

— Не больна я, ничего со мной не сделается…