Избранное. Том первый

Наутро она уже не смогла встать с постели. Иван поднялся затемно, пошел в хлев, задал корм скоту, кое-где разгреб снег, почистил, повертелся на гумне — там грызлись соседские собаки — и вернулся домой лишь тогда, когда бледное зимнее солнце уже поднялось над дубом Малтрифоновых.

— Мама лежит, — сказала ему встревоженная Тошка.

— Неужто еще не встала?

— Нет.

— Грипп, — определил Иван тоном старого опытного лекаря. — Я еще вчера заметил…

— Спрашивала я, не надо ли ей чего. «Нет, говорит, полежу маленько, говорит, и встану…»

— Как раз — встанет!.. — сердито проговорил Иван и пошел к матери.

Старуха откинула с лица одеяло и взглянула на сына. Она осунулась. Лицо ее, и без того исхудалое, сморщенное, теперь походило на лицо мертвеца. Иван так разволновался, что сначала просто онемел. Молчала и старуха. Только то и дело облизывала бескровные запекшиеся губы, грустно глядя на сына.

— Что с тобой, мама? — спросил он, подойдя к ее постели.

Видно было, как он озабочен и встревожен.

— Ничего, — ответила она еле слышно… — Болит голова, да она пройдет…

— Пойти позвать фельдшера?

— Никого не зови, — ответила старуха и зашевелилась. — На фельдшера денег нет… И так пройдет…

— Заварить тебе липового цвету, чтобы ты немножко согрелась?

— Липового цвету можно.

— А хочешь выпить чашку вина с черным перцем? — спросил Иван, испытующе глядя на нее.

— Не надо! Не надо! — ответила она и замахала рукой. — Если нужно будет, сама себе налью.

— Ну, ладно, — согласился Иван и отошел.

Больная старалась подбодрить себя, но временами ей лезли в голову мысли, одна другой страшнее и хуже. «Много ли надо человеку! — пугала она себя. — Горит-горит, как лампадка, а там а кончился, погас… Божья воля — может, еще поживу, а может, и помру…» Умрет! Эта мысль много раз мелькала в ее уме и раньше. Но сейчас старуха остановилась на ней, задумалась, и сердце ее громко застучало. А потом? Что будет делать сын без нее?.. Ведь он еще молод, ребенок; заносится-то он высоко, да очутится на улице, оставят ему всего-навсего два-три поля, так что в корке хлеба будет нуждаться…

К полудню она встряхнулась, приподнялась на постели, и страшные мысли исчезли. Но ей все еще было нехорошо: боль в плечах и пояснице не проходила, во рту был пресный противный вкус, горло болело, и трудно было глотать горькую слюну. Немного посидев на постели, старуха встала и перешла в соседнюю комнату, где спали Пете и Тошка. Но после обеда у нее снова начался жар, и она опять слегла. И тогда она испугалась не на шутку.

— Помру! Помру! — твердила она запекшимися губами, устремив лихорадочный взгляд на закопченный дощатый потолок. И старалась представить себе, что будет, если она умрет. Тогда и ее долю, которую она рассчитывала передать Ивану, придется делить поровну. Что же ему тогда останется? Будет он гол, как ружейный ствол, будет тянуть лямку на чужих полях да маяться за ломоть хлеба. В эти проклятые времена и на своей-то земле хлеба не добудешь, а уж на чужой!.. Значит, землю пополам, двор пополам, дом пополам, все, все… Тошка его рабом сделает, задушит, разорит… И за что? «А все от глупою моего разума! — укоряла себя старуха. — Все от глупого моего разума!» Сердце у нее билось так, что, казалось, готово было разорваться, голова раскалывалась; старуха задыхалась от боли, тревоги, страха. «Почему я не встала, пока еще была здорова, да сама не сходила в город, чтобы все уладить со своей долей! — бранила она себя. — Вот и выйдет, что бросила я сына на дороге, так, чтобы помнил он меня, пока жив… Ведь могла бы я продать свою долю, а деньги ему отдать… Все могла сделать, глупая моя голова, пустая!» Ей чудилось, что сердце у нее вот-вот остановится. А тогда… Пустят его по миру, он тогда мать добром не помянет, хорошего слова про нее не молвит… «А что я скажу его отцу, когда отойду туда? — тревожно спрашивала она себя. — Ох! Ох! Ох! Архангеле, святый Михаиле! Погоди еще маленько, на бери моей душеньки!..»

Порой старуха забывалась и начинала молиться вслух. Один раз Тошка услыхала это, тихонько подошла к ее постели и остановилась. Старуха очнулась, приподнялась на локте и уставилась на нее.

— Тебе очень худо, мама? — сочувственно спросила Тошка.

— Худо, — ответила с досадой старуха. — А ты ступай, своим делом занимайся… Пройдет… Жар у меня большой…

— Я скажу Ванё… пускай пойдет за доктором.

— Некогда ему… Ничего со мной не сделается.

Целый день и целую ночь старуха охала и молилась. Лишь на другой день утром жар у нее спал, глаза широко открылись. «Ох! — вздохнула она с облегчением и благодарностью. — Слава тебе, господи, жива еще!»

В сильном жару она дала обет принести в дар архангелу Михаилу большую скатерть с синей каймой, если только он дарует ей исцеление. Эту скатерть она выткала еще в молодости, гордилась ею, берегла ее как зеницу ока — никогда ни на что не употребляла.