Избранное. Том второй

Старик посмотрел вокруг и двинулся дальше. Широкий двор выглядел заброшенным: в мусорной куче рылся десяток кур, в луже возле колодца, хрюкая, ворочалась свинья; где-то лениво залаяла собака и замолчала. Старуха тоже вышла на улицу. Но только дед Фома сделал шагов пятьдесят, как его проворно догнала босая девчушка. Ласково взяла его за руку и прижалась к нему. Старик погладил ее по растрепанным волосам. Это была одна из его правнучек — Минка. Девочка проводила его немного и рассказала, что все — в поле, на жатве, а у нее лихорадка, и потому ее оставили с бабушкой. Она помогает бабушке и дом стережет.

— И, видно, хорошо стережешь, — с добродушной насмешкой заметил дед Фома, легко ступая в густой пыли посреди улицы.

Село стояло пустое, сонное, пыльное. Плодовые деревья вдоль каменных оград и плетней грустно поникли листвой. Серые крыши домов и сараев были застланы ковром пыли. В дни страды село всегда было такое, но нынче от него веяло на старика глубокой печалью.

Солнце пекло. Густой зной дрожал над верхушками деревьев. Сушь, духота, гнет. Перед покривившейся плетеной калиткой, зарывшись в пыль, играли двое ребятишек в одних расстегнутых грязных рубашонках. Услышав шаги старика, они подняли обожженные сопливые носишки, но тотчас опять склонились над своей интересной игрой… Дальше старику повстречался парень верхом на большом сером осле, который семенил в густой пыли посреди улицы, оставляя позади тонкую пыльную полоску. Парень был, видно, овчар и возвращался из загона, так как позади у него качались два пустых бидона, колотясь об ослиные бока. Выше — из одной калитки быстро вышла статная молодка. Она начала было переходить улицу, но, заметив старика, отступила на три шага и остановилась, чтобы не пересекать ему дорогу. Старик поздоровался и поглядел на нее, но не узнал. Глаза плохо видели, особенно в такие ясные солнечные дни. И то сказать: как узнаешь, когда молодежь растет, как грибы, а он совсем никуда не ходит и никого не видит? Да и село выросло, раздалось во все стороны, большое стало, пригожее. А каким его помнит дед Фома лет пятьдесят — шестьдесят тому назад! Тогда дом деда Фомы был на краю нижнего квартала. Он как сейчас перед ним: стоит на отшибе, окруженный низким плетнем. А теперь давно уж чуть не в середине села…

Старик уморился, стал задыхаться. Расстегнул ворот безрукавки, чтоб грудь ветерком обвеяло. Но и это не помогло. Духота шла изнутри, что-то давило на сердце.

Вечером старик не пошел в корчму к Мисирю. И на другой день — тоже.

Но утром в воскресенье не выдержал. Он терпеть не мог этого угодливого корчмаря и всю его компанию, но привык бывать там. Коли не ходить слушать радио, так куда же деваться?.. Дед Фома осторожно вошел в продолговатое холодное помещение и притулился незаметно в своем укромном уголке под радиоприемником.

Несмотря на разгар страды, в корчме опять собралось человек двадцать, с нетерпением ожидающих последних известий с Восточного фронта. Всё — рабочий люд. Они хоть и знали заранее, что скажет радио, но надеялись что-нибудь уловить между строк.

Деду Фоме было известно, что во время передачи последних известий отца Стефана не будет, и это его радовало. На людях старик не говорил ничего плохого о молодом священнике, но в душе он ненавидел его, называл вороном и всячески поносил.

Наконец знакомые голоса — мужской и женский — приступили к чтению последних известий. Они читали быстро, но внятно, отчетливо, будто вбивали слова молотком. Сообщения были опять страшные, тяжелые для рабочих людей, которые от душевной боли и нетерпения места себе не находили. Каждая цифра о потерях Красной Армии падала им в душу, как камень. Они слушали с лицами, донельзя напряженными, стараясь уловить в словах диктора хоть что-нибудь радостное и утешительное. Между прочим сообщалось, что Советское правительство переезжает в Сибирь. И тут же было добавлено, что даже и Сибирь уже некому защищать. Советский флот обратился в бегство. Ленинград и Москва эвакуируются.

Все время, пока передавались последние известия, Мисирь стоял возле радиоприемника и внимательно регулировал его. Он жадно, радостно впивал вести, столь милые, драгоценные его сердцу. Боялся пропустить словечко. Пускай все поймут наконец, что коммунизму, который почтенным людям не дает спокойно спать, пришел конец. С каких пор ждал Мисирь этой счастливой поры! Конца тревогам и страхам!

Когда передача последних известий окончилась, Мисирь повернулся, потер с удовлетворением руки и тут разглядел сгорбленную серую фигуру деда Фомы.

— А, Фома неверный! — промолвил он и с торжествующей улыбкой, весь сияя от радости, показал на старика, потом подошел и покровительственно похлопал его по плечу. — Ну что, дед Фома, и теперь не веришь, что русские отступают?

Народ, собравшийся только ради последних известий и торопившийся поскорее уйти, остановился и стал с любопытством смотреть. Некоторые слегка улыбались, но другие глядели сосредоточенно, серьезно.