Избранное. Тройственный образ совершенства

Он умеет уже не только мыслить и писать независимо, но, что более всего замечательно, – он умеет жить один. Незаметно для самого себя, повинуясь внутреннему импульсу, он выступил из сословной организации средневекового общества; формально он – клирик, в действительности он – вполне независимый человек, литератор. Средневековый человек не умел жить вне рамок цеха или сословия, Петрарка боится этих рамок. Он не принадлежит ни к какому духовному ордену, ни к какой политической партии, он упорно отказывается занять какую-либо должность, которая могла бы ограничить его свободу. Его индивидуальная свобода для него дороже богатств и почестей, и чтобы оградить ее, он удаляется в уединение. Средневековый человек тоже нередко бежал от мира в тишину монастырской кельи, но он делал это – по крайней мере, в теории – с целью умертвить свое личное «я»; Петрарка бежит из шумного города потому, «что это зрелище отталкивает ум, приученный к возвышенному, лишает покоя благородный дух и делает невозможными серьезные занятия», то есть потому, что эта обстановка стесняет его индивидуальность и тормозит ее свободное развитие.

Но высшим проявлением личного самосознания была в Петрарке его страстная, беспредельная, пожирающая жажда славы. Мысль о том, что действие его личности ограничено пространством и временем, что оно прекратится с концом его земной жизни, невыносима для него; как в жизни он обособляется от толпы, так его влечет и в истории стать особняком от нее и над нею. Он сам рассказывает, что мысль о славе владела им уже в детстве; «она, – говорит он, – заставила меня, еще неоперенного, покинуть теплое гнездо и устремить свой полет к далекому небу». Знакомство с древнею литературой и историей должно было разжечь в нем жажду славы: здесь он нашел и теоретическую формулировку, и яркое воплощение этого чувства, здесь же видел блестящие примеры его осуществления – примеры действительно достигнутого бессмертия. Мысль поставить свое имя в ряд этих бессмертных имен, быть самому спустя столетия предметом поклонения для потомков, каким Цицерон, Вергилий, Сенека были для него, эта мысль должна была опьянить его; и она действительно сделалась его манией. Средневековому писателю была чужда мысль о славе: какую цену могла иметь для него, презиравшего все земное, земная слава, и какое право имел он присваивать себе хвалу за то, что было внушено ему свыше? Он считал себя орудием высшей воли, свой талант – даром Бога; поэтому он часто даже не выставлял своего имени на сочинении: не все ли равно, чьими устами вещает людям божественная мудрость? Он кончал свой труд обыкновенно молитвой о том, чтобы Спаситель или его патрон-святой сжалились над его грешною душой, и просьбой к читателям – молиться о ней. Петрарка кончает предисловие к своим «Жизнеописаниям знаменитых мужей» такими словами: «Если мой труд удовлетворит твои ожидания, то я не требую никакой другой награды, как только, чтобы ты любил меня, хотя бы я лично и не был тебе знаком, хотя бы я уже лежал в могиле и обратился в прах». Он несчетное число раз, и во все периоды своей жизни, даже в глубокой старости, признает жажду славы своею сильнейшей страстью. Он знает, что это стремление греховно и суетно, что оно враждебно добродетели и что ему следует с корнем вырвать его из своего сердца, но он признается, что не в силах сделать это; «жажда славы, – говорит он в одной канцоне, – убаюкивала меня в колыбели, вместе со мною росла изо дня в день, и я боюсь, что нас обоих примет одна могила». Он многократно признается, что слава – единственная цель всех его ученых занятий, всей его литературной деятельности: «цель моих трудов – почет бессмертной известности и славы» (est mini famae immortalis honos et gloria meta laborum). В своем лихорадочном нетерпении он не довольствуется прямым путем, ведущим писателя к славе; он хочет еще при жизни увидеть свой памятник, и сам носит камни для него. Сколько бессонных ночей, хлопот и тревог стоил ему лавровый венок, сколько лжи и лести! Иногда он сам протягивает руку и просит награды, как в приведенном выше отрывке из «Жизнеописаний знаменитых мужей». Он ревниво оберегает свою славу от посягательств, он не терпит ни противоречия, ни соперничества, его хвастовство и тщеславие, прикрытые нередко лицемерным самоунижением, не знают границ. Наконец, эта же ненасытная страсть подвигла его на поступок, неслыханный в прежние века, – прямо, через головы завистливых и враждебных современников, снестись с потомством, самому поведать ему свое имя и свои заслуги.