Избранное. Тройственный образ совершенства

О том, как хорошо Петрарка знал своих классиков, свидетельствует каждая страница его латинских сочинений и писем. Если вспомнить, что у него не было под рукою никаких пособий в роде наших указателей и реальных энциклопедий, то объем его классической эрудиции покажется удивительным. Нет, кажется, такого случая или положения, которого он не мог бы пояснить дюжиной примеров из древней истории или цитат из римских авторов. Он без запинки может перечислить все значения, в каких эпитет «золотой» встречается у того или другого из древних писателей. Желая показать, как ничтожна роль зубов в жизни человека, он без труда находит в древней истории несколько убедительных примеров: дочь Митридата имела вверху и внизу двойной ряд зубов, сын вифинского царя Прузия имел в нижней челюсти вместо зубов сплошную кость, а зубы царицы Зиновии были подобны жемчужинам, – и тем не менее все трое умерли. Поздравляя жену Карла IV с рождением дочери, он припоминает Изиду, Сафо, Сибиллу, Пентезилею, Клеопатру, Зиновию, Лукрецию, Клелию, Корнелию и Марцию; призывая Карла IV в Италию, цитирует стихи Горация, Вергилия, Лукана, Стация и Ювенала.

Римских классиков усердно читали и хорошо знали и в Средние века. Ошибочно думать, что они были открыты в эпоху Возрождения. Большинство рукописей, по которым изучали их гуманисты, восходит к Средним векам, и количество классических произведений, действительно извлеченных гуманистами из забвения, сравнительно ничтожно. Но Средние века видели в произведениях латинских авторов лишь собрания всевозможных материалов – исторических, географических, естественно-научных и проч., и были далеки от мысли искать за частностями руководящих идей, стараться понять произведение в целом. Результатом такого отношения к древней литературе было чисто детское представление о древнем мире, полное отсутствие исторической перспективы, полная неспособность понять своеобразие древнего быта и проникнуть в психологию древнего человека. Петрарка полюбил римскую литературу за красоту формы и музыкального языка, но с течением лет, по мере того как он сам развивался и лучше узнавал ее, между ним и ею устанавливалась и другая, более глубокая связь. Он нашел в ней яркое выражение и поэтический апофеоз тех чувств и стремлений, которые смутно бродили в нем самом. Его натура неудержимо влекла его вон из мира трансцендентальных представлений в мир реальных вещей, и он уже наполовину жил в этом реальном мире, – а в древних авторах он нашел именно изображение человеческого духа в его взаимодействии с реальным миром; поэтому он так страстно полюбил этих авторов, и поэтому же он первый сумел понять их. Они научили его формулировать то, чего до него никто не выражал; все бесконечное разнообразие чувств и идей, возбуждаемых в человеке соприкосновением с реальною обстановкой, он нашел у них уже отчеканенными, вылитыми в сжатую и изящную форму. Отсюда его мания цитировать классиков. Его письма и трактаты кишат цитатами; он цитирует по всякому поводу, часто без всякой нужды; желая выразить нетерпение, с которым он ждет присылки одного из сочинений Августина, он цитирует Овидия:

Septima пох agitur, spatium mihi longius anno[12]

.

Но каждая из этих цитат есть частица нового мира, который открывает Петрарка, каждая из них заставляла сильнее биться его сердце. Его любовь к античной литературе и способность понять ее лучше всего свидетельствуют о том, какая глубокая пропасть отделяет его от Средних веков.

Мы сказали выше, что он наполовину жил уже в мире реальных вещей. Во всяком случае, трансцендентальная точка зрения на мир, на жизнь, на науку ему уже в значительной степени чужда; он инстинктивно ищет и любит во всем реальное. Этим определяется его отношение к современной ему науке. Он неистощим в насмешках над схоластиками, этой «новою породой чудовищ, вооруженных двулезвийной энтимемою»; он не может поверить, чтобы эта игра словами доставляла кому-нибудь удовольствие, и убежден, что ею занимаются только ради денег; университеты он называет рассадниками высокомерного невежества. Точно так же он презирает и все отрасли средневековой науки – астрологию, медицину, алхимию, грамматику. Он и себя называет философом, но философия, которой он следует, «живет не только в книгах, но в душах, и основана не на словах, а на вещах».