Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Если бы Сальери отнесся к Моцарту так, как этот демон к ангелу!.. Дар Моцарта так же не принадлежит только Моцарту, как ангельский свет – только ангелу. Моцарт явился в мир для того, чтобы тысячи людей могли спастись. Надо только забыть о том, кто сочинил музыку, а слушать саму музыку – ничью. Высветляющую, спасающую душу музыку. Но Сальери хочет во что бы то ни стало, чтобы музыка принадлежала ему. И вот – нет ни музыки, ни Моцарта, ни Сальери (ибо что такое Сальери-убийца).

Лермонтовскому Демону тоже надо, чтобы Тамара принадлежала ему. Значит, надежды на спасение нет. Ибо присвоив себе ангела, не получишь его света. Преображение не состоится.

Преображение приходит через смирение и отрешенность. Нет меня. – Есть Ты. Тогда это «Ты» становится «Я». И тогда возможна любая форма союза. Этот союз будет безгрешным.

Онегин, который страстно любит Татьяну и никоим образом не собирается губить ее, все же близок лермонтовскому Демону. Опустошенную, лишенную жизни душу посетила любовь. Он снова жив. Он страдает. Он горит. Он даже поэтом стал.

Но… может быть, ему следовало бы сказать, вместо всех писем, только одно: «Ты не напрасно мне сиял» (А.С. Пушкин. «Ангел»).

И только. Не напрасно сиял (сияла). Значит, частица твоего света стала моей. И кто знает, может быть, когда-нибудь я стану подобным тебе.

Татьяна – это постоянно живое сердце, душевная полнота, умение любить. Деревенская девочка или княгиня – она никогда не была опустошенной. В ней как бы бьет постоянный внутренний ключ. Почему Онегин не заметил этого раньше? Что переменилось? Внешне – очень много. Он увидел в Татьяне силу. Беззащитная девочка превратилась в царственную женщину… То, что надо было угадывать сердцем, стало явным.

У Татьяны есть все основания полагать, что самого глубокого в ней он не любит и сейчас так же, как не любил тогда. Так это или не так, мы не знаем, но ведь сказал же он той девочке: «Я сколько ни любил бы Вас, привыкнув, разлюблю тотчас». Ну, а теперь, так ли уж он уверен, что не разлюбит? Страсть налетела, страсть улетит. Точно ли он переменился весь? Стало ли это сердце таким же глубоким и не опустошаемым, как сердце Татьяны?

Ну, а если… Если все-таки это чувство действительно небывалое в его жизни, – что тогда? Тогда надо быть достойным его, надо и поступить каким-то небывалым до сих пор образом… Каким же? Не домогаться Татьяны, а любить ее, как «рыцарь бедный» свою Даму… Действительно небывалой любовью. Любовью, которая не ищет удовлетворения, ничего не хочет, – только служить. Любовью, для которой само существование Дамы (недосягаемо высокой, божественной) – вся награда.

Такой любовью… Но ведь для этого надо быть не Онегиным. Онегин и такая любовь?! Онегин привык удовлетворять свои желания, пока они не иссякли. (Вплоть до желания жить.) И вдруг – небывалое желание, великая страсть. И вот опять во что бы то ни стало он хочет удовлетворить это великое желание. Опять удовлетворить? И только? Но тогда он остался прежним: с сердцем, которое то вспыхивает, то гаснет, то живо, то мертво – игралище страстей. И опять после удовлетворения желаний придет пустота, которая страшна, как ад… Нет, не удовлетворение страстей ему нужно, а преображение души. А его не может быть без отрешенности.

Отрешенность – не отказ от жизни. Просто умение поставить себя, всю свою жизнь на второе место. Понять, что ты со всеми своими страстями – не самое главное. Есть нечто Высшее. Это органическое внутреннее чувство Высшего, никем не навязанное, приходящее от совершенной полноты и чистоты сердца, – и есть основа религиозного чувства.

Человек становится религиозным не тогда, когда усваивает те или иные убеждения, а когда в груди его жжется святыня. Когда он чувствует, что может и жить, и умереть с равным блаженством, не для себя, а для нее, во имя нее – святыни своей. Иметь святыню, благоговеть перед ней богомольно и ничего не хотеть от этой святыни – кроме одного, чтобы она была. Вот что такое религиозная душа.

Мы ничего не знаем (то, что знаем, – общие места, то есть ничто) об убеждениях Татьяны. Но по сути своей Татьяна глубоко религиозна.

А Онегин? Онегин – атеист. Но уточним значение этого термина. Речь опять идет не об убежденности разума, что Бога нет. Речь идет о сердце, лишенном Бога, лишенном жизни, лишенном любви. Временную богооставленность знают и религиозные сердца. У Пушкина периоды богомольного поклонения святыне не раз сменялись полосами богооставленности.

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои –
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви…

За этими строками, однако, следовали другие: «душе настало пробужденье…». Онегин же «вдохновенье презирал»:

Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.

Эти слова Пушкин относит к своему Демону. Но они вполне подходят к Онегину.