Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

И вдруг – переворот, ошеломительный, головокружительный поворот в другую сторону: наконец-то он не только видит, он влюблен! Не этого ли ждала Татьяна? Нет, не этого… Этого ещё мало. Мало влюбленности. Надо научиться любить. А это – совсем другое. Любить – значит принять на себя огромную ответственность вынести страдание, платить по всем счетам, и оплатить все грехи сердца. (Самая большая любовь оплатила все грехи мира… Там, на кресте…)

Онегин – одна из ипостасей Пушкина. И не так просто с ним разделаться. Не так просто извергнуть его вовне… «Всегда я рад заметить разность между Онегиным и мной…» Да, да, слава Богу, в Пушкине был не только Онегин. В этом – духовное спасение Пушкина. И возможность духовного спасения Онегина – его выход в Пушкина. Пушкин – Онегин, который не бежал от своего призвания. Онегин, который стал не только поэтом, но поэтом высшим – пророком.

Однако Пушкин увидел Онегина не только внутри себя, но и вовне. Внутри себя Пушкин преображал Онегина. А вовне, а рядом царил герой времени, властитель дум – разочарованный атеист, объевшийся прелестями жизни и тоскующий от неумения любить.

Пушкин увидел его и дал ему альтернативу: стать героем Вечности.

Этим героем Вечности был поэт, Муза которого – Татьяна. Пушкин увидел неизбежность выбора: либо герой Времени должен найти Бога в душе и стать пророком великого Бога-Творца, либо…

Может быть, пушкинская жизнь оборвалась на этом «либо», на этом открытом вопросе и многоточии… А после многоточия стал продолжать Достоевский.

Да. Либо поэт, пророк великого Бога-Творца, благословляющий жизнь и обливающий землю слезами, либо атеист, не знающий над собой ничего Высшего, ни перед чем не преклоняющийся, не влюбленный, не любящий, а только наслаждающийся миром, как своим владением.

Так от Евгения Онегина мы пришли к Николаю Ставрогину. Достоевский привел нас к нему и показал: здесь тупик. Здесь петля. Вот что случается с человеком, который не верен своему призванию, который изменил идеалу Мадонны. Кто отказался от великого религиозного подвига, от подвига любви. Любви к красоте, которая мир спасет.

У Ставрогина была сила. И если бы он не присвоил ее себе, а отдал Богу, он стал бы тем самым светлым князем, которым видела его юродивая прозорливица Хромоножка. Но… «сокол филином стал». Он – вор. Он все Божье присвоил, украл. Он самозванец. И вот понеслось ему вслед: «Гришка Отрепьев ан-а-фе-ма!» («Бесы»).

Не так ли бедная помешанная Мария Кочубей видит, наконец, душу Мазепы:

«Я принимала за другого
Тебя, старик. Оставь меня.
Твой взор насмешлив и ужасен.
Ты безобразен. Он прекрасен:
В его глазах блестит любовь,
В его речах такая нега!
Его усы белее снега,
А на твоих засохла кровь».

Красота может спасти душу, если человек дает ей место внутри себя, причащается Ей (и через нее – Святому Духу). Красота может погубить душу, если человек упорствует в желании обладать ею. Человек, пожелавший обладать небом, построил Вавилонскую башню. И мир раздробился на мириады осколков. Человек, пожелавший причаститься небесной Красоте, видит во всех осколках один и тот же свет и собирает их в единое целое.

Ставрогин видел высшую духовную красоту так же, как Онегин видел Татьяну. Он чувствовал, понимал ее. Если бы он ей ответил, если бы не бежал от своего призвания! Но… он наслаждался то добром, то злом. Он испробовал себя и в том, и в другом – и погас. Опыт зла иссушил источники духовного гения, возможности которого в нем жили. Злодей не смог стать светлым князем. Он иссяк.

Этот герой времени, этот Онегин, вставший с колен, не видящий над собой ничего Высшего, потерявший всякую святыню, был совершенно пуст от жизни. Он дошел до черты, за которой совмещение добра и зла оказывается невозможным.

Эту черту показал Достоевский.

Но провидел ее первым Пушкин. Он угадал, что Сальери не сумеет жить без лучшей части свой души – без Моцарта, без Бога. Как бы ни пытался он жить без жизни, это ему не удастся…

«– А гений и злодейство – две вещи несовместные.

– Ты думаешь?»

Ставрогин – это Сальери после убийства, Сальери, проверяющий бездоказательное утверждение Моцарта. Это – следующий акт «Моцарта и Сальери».

Глава 6 «Есть высший судия»

Потрясенный смертью Пушкина Лермонтов взывал к Божьему правосудию. Но сам Пушкин не просил об отмщении. «Нет, нет, мир, мир!» – сказал он.