Так вот в чем дело… «Мой наследник, безумец, расточитель молодой, развратников разгульный собеседник…»
Надо сказать, что Пушкин очень добросовестно дал слово и тому, и другому «правдолюбцу». Они действительно очень много потрудились. Один, чтобы приобрести свои деньги, другой – свою славу.
Но кто дал право им считать и то, и другое «своим»? Кто дал право присваивать?
«Гуляка праздный» и «расточитель молодой» не трудятся, но они ничего и не присваивают. Вот если бы правдолюбцы потрудились не для себя (для власти один, для славы другой), а для Бога, – если бы они служили не себе, а Богу, – тогда их труд был бы Богу угоден, как угоден труд самого Пушкина. Он, кстати, немало трудился над своими творениями. Говорят, что стиль работы его был ближе к Сальери, чем к Моцарту. Не знаю. Думаю, что могло быть и так, и этак. Но чего в Пушкине не было никогда, так это присваивать себе Божьего дара. Вот где Пушкин чист, как Моцарт! И это главное!
Пушкин гордо отталкивает людей, отвлекающих от Бога, чернь, но никогда не гордится перед Богом:
«Ищите Царствия Божия и это все приложится вам» (Лука, 12:32). Иными словами: не оставляйте Бога. Остальное приложится. «Правдолюбцы» же искали именно остального – и оставляли Бога. Поэтому и Он не мог не оставить их…
Для Сальери дар – это то, что поднимает над обыкновенными людьми (его, его самого). Дело не только в том, что невежды мешают сосредоточиться на главном, на внутреннем, лишают творческой тишины. Нет, Сальери именно нужно само чувство дистанции, нужен пьедестал. Без него было бы неуютно.
Дар Моцарта безграничен, и для хорошего самоощущения в мире ему совершенно не нужно отделять себя от кого бы то ни было. Он бесконечно щедр, его хватит на весь мир. Все, на что падает его взгляд, освящается – как бы обретает частицу его души. Духовное мотовство Моцарта возмущает Сальери. Скупец негодует: почему для блудного сына Отец закалывает упитанного тельца, а для своего неотлучного праведника пожалел и козленка. Да потому, что духовное мотовство Отцу Небесному по сердцу. Моцарт ничего не прячет для себя. Он только проносит через себя дары Отца и отдает первому встречному. Они – не его, эти дары. «Какие заслуги? Ничего моего нет, все от Бога!» Он ни с кем не мерится, ни с кем не сравнивается. Ему все равно, «чья» музыка. Ему важна Сама Музыка. Эта музыка принадлежит Сальери так же, как и ему. Он, Моцарт, ведь только воспринимает всей душой то, что ему дает Бог. Но ведь и Сальери тоже может воспринимать, да еще как! «Когда бы все так чувствовали силу гармонии…»
Вот где настоящий дар Сальери – умение чувствовать. Ведь Моцарт и в себе ценит только это умение чувствовать Божью гармонию. В этой гармонии они с Сальери могут быть едины! Только не надо мериться, не надо сравниваться! Ведь он, Моцарт, – песчинка в сравнении с Богом, но в любви к гармонии – они одно. «Так выпьем за союз, связующий Моцарта и Сальери, – двух сыновей гармонии одной».
Как щедро распахнуто это сердце! Как оно беззащитно! Как оно не хочет защищаться, отгораживаться!..
Он совершенно открыт, потому что чувствует закрытость как духовную смерть. Он предпочитает смерть физическую. И недаром он писал свой Реквием. Там, в глубине души, он все знает. Ну и что ж, что это скрыто от его сознания? Разве сознание творит, а не эта таинственная глубина?
Самая трудная для понимания заповедь блаженства – это «блаженны нищие духом». А ведь вот он, ее смысл: Дух нельзя присвоить. Ему можно только причаститься. Самый величайший гений, который решит, что гениальность – его собственная заслуга, гениальность эту потеряет. Тот же, кто самым малым даром своим служит Богу, получит ещё и ещё. Сам Бог доверится ему. Это как в притче о талантах…
Моцарт и Пушкин в своей святая святых, в творчестве своем – такие нищие духом. Вот почему им Отец все прощает – даже если они, как блудные дети, и оставляют Его. Они возвращаются к Отцу. И они возвращают Ему всё Его. Сальери же совсем оставил Отца. Он живет для себя.