Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Первый Божий ангел по замыслу своему – тварь, способная бесконечно расширять свою внутреннюю свободу, до вмещения всего сущего внутрь. Ему дана сила для такого бесконечного расширения души и вмещения духа. Но он присвоил себе эти силы для внешнего господства над другими тварями. Он внешний победитель, – но он оторван от своей же глубины, от общего всем единого источника жизни. Он уже не несет жизни внутри себя. Он живет за счет других, отбирая жизнь у других. Вот когда в мире появляется дьявольщина и злоба. И начинают плясать по миру бесы – самые разные. Есть среди них и мелкие. Князь мира сего в иных случаях (и очень распространенных) сам унижается до мухи, становится пошляком, как черт Ивана Карамазова, всем ужасом пошлости, даже не умещаемым ни в какую отдельную личность, как в царстве Гоголя. Это так. Но это другой разговор. А Марина Цветаева видит князя еще во всем его княжеском достоинстве, может быть, еще в самом начале его богоборчества, когда он, как библейский Иаков, еще был угоден Богу своей отвагой, дерзновением своего сердца.

Любовь к Богу Марине-девочке (и не только девочке) навязывали. Навязывали не умевшие любить. Во всяком случае, – с цветаевской точки зрения – не умевшие. Для нее любить – значило дать любимому расправляться «на все стороны жизни моей».

Кто же из любящих Бога дал Ему жить в себе? Кто воплотил Его?

Она таких не видела. Говорили о любви к Богу все, кому не лень, а не воплощал никто. И что такое воплощенный Бог, она не знала, не представляла себе и представить не могла. Иное дело – любимый Божий ангел, он соизмерим с сердцем, соприроден ему. Его она ощущала. И – любила, как бы восстанавливая тот домирный порядок, когда самый прекрасный и был прекрасным, и никаких страшных последствий из этого еще не вытекало.

Он был живым – и только. Был самой природой. Противостоял он только мертвечине. И это противостояние было мужественно, чисто и прекрасно. Он делал что угодно, только не застывал, не остывал, не останавливался. Вечное движение, вечный бег.

Самого Бога Марина Цветаева увидит впоследствии как такой вечный бег, вечное движение жизни – Дух, сквозящий в мире, сквозь все, что стоит – насквозь!

Этот вечный бег – где-то, по ту сторону всех названий и определений. Он не определяется добром или злом. Он сам определяет их. То, что содержит в себе максимум жизни, тот напор, который разворачивает почку бытия, злом быть не может – такова интуиция цветаевского сердца.

Человеческая мысль, человеческие представления не в силах поспеть за этим вечным бегом. Для того, чтобы определить нечто, мы останавливаем его. Останавливаем Бога и превращаем Его в кумир. Останавливаем черта и превращаем его в символ абсолютного зла.

Но то, что мы остановили, уже не То, а след того. Оно уже умерло в нашей руке. А живое… Живое – вне нас. Опять – далеко. Опять надо догнать его. Духовная реальность – жива и в руки (и в мысленные определения) не дается.

И духовно чуткий католический священник, советовавший «маленькой славянке» «быть ваятелем собственной души», действовал на Цветаеву так же, как загадочный Мышатый, – расправлял ее душу. Этот священник не хотел, чтобы она старалась любить Бога (и тем самым мешала живому ростку любви пробиваться в ней). Он отсылал ее в простор духовного одиночества.

Ее душа, ее любовь была там, где простор. И если в мире было мало простора, она была вместе с бунтарями, раздвигающими пространства.

Черт Марининого детства злом не был. Он был благородным и одиноким. Он был великим одиночеством, одиночеством живого сердца, тем, кому она была «обязана зачарованным, всюду со мной передвигающимся, из-под ноги рождающимся, обнимающим меня как руками, но как дыхание растяжимым, все вмещающим и всех исключающим кругом своего одиночества». Этот грозный дог – собачий бог ее детства – Мышатый – всегда вырывался из толп, из стад, как огонь из рук. Его нельзя было найти на мессах, ни на белых, ни на черных.

«Ни в церквах, ни в судах, ни в школах, ни в казармах, – там, где право – тебя нет, там, где много – тебя нет».

«Если искать тебя, то только по одиночным камерам бунта и чердакам Лирической Поэзии» («Черт»).

Нет, Бог не может низко думать о своем любимом ангеле. Не может!

Бог дал ему слишком много сил, слишком много возможностей и ждет, чтобы они осуществились. Личность, формируясь, растя, защищает свою внутреннюю жизнь от всего внешнего, мешающего росту. На этой стадии закрытость и противостояние оправданы. Они служат внутреннему. Рывок, бунт могут быть прекрасными, когда это бунт против всякой застывшей формы, когда это защита жизни.

Вот только бы бунт этот не перешел в инерцию бунта, в убегание от своей сути. Тогда это не защита жизни, а инерция защиты, в которой жизнь разрушается.

Так или иначе, но собачий бог, – зверь – природа – естественны и другими быть не могут. Они могут быть прекрасны. Ими можно зачароваться. Но вот добры ли они?

Собачий бог на небе не живет. Он живет на земле. По земным законам. Он не добрый. Он – живой. И только.