Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Но почему же все-таки надо «вниз, по такой грязи»? Почему нельзя остаться на Горе? Почему Гора велит туда, в «сброд – рынок – барак»? Да, почему же? Почему опять разорванность? Неужели нельзя иначе?

Если любовь с Родзевичем[40] (герой «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца») и есть Гора, то что и кто вправе помешать ей? Ну, не задалась жизнь с Сергеем Эфроном. Пришла другая любовь. Ведь пишет Марина Ивановна Бахраху: «С ним я была бы счастлива. Расстались в самый разгар любви моей к нему и его ко мне, разбив обе наши жизни[41].

Да кому же нужна такая жертва? Неужели Сергею Яковлевичу? Вряд ли… Известно его письмо к Волошину, где видны его страдания, невыносимость его положения, готовность на разрыв – которому противится Марина Ивановна, уверяя, что он без нее погибнет…

В письме к Родзевичу она говорит: «Я в первый раз люблю счастливого и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть![42]

Гора горевала, что быть с другими
Нам (не завидую тем другим)…

Ну, а коли так, то зачем же и быть с ними? Унижая их, разрушая себя? Точного ответа на этот вопрос мы не получим. Может быть, – до тех пор, пока не истечет назначенный Ариадной Сергеевной Эфрон срок и не откроются архивы, а может быть и после того. Нам остается только творчество Марины Цветаевой, где по существу содержится ровно столько, сколько нам нужно.

Вот очерк «Октябрь в вагоне», строки из письма в тетрадку к Сереже, написанные в момент нечеловеческого напряжения, безумного страха за его жизнь:

«Горло сжато, точно пальцами. Все время оттягиваю, растягиваю ворот. Сереженька. Я написала Ваше имя и не могу писать дальше».

И в очерке, после этого:

«Ни разу о детях. Если С. нет, нет и меня, значит нет и их. Аля без меня жить не будет, не захочет, не сможет. Как я без С»[43].

И дает клятву – всю жизнь за ним, как собака, идти, если будет жив.

Марина Ивановна к клятве относилась серьезно. Но не только в клятве дело. Еще серьезней она относилась к душе, к любви. Знала ведь про вечную душу и про вечную любовь – вообще про вечность. Ведь она Вечность пощупала сердцем. Недаром осталась эта загадочная «посмертная сквозь», этот «загар Вечности»… Ведь это она говорила: «Если было и прошло, значит и не было». То, что действительно было, не проходит.

Так что же такое ее чувство к Сереже? Было оно или не было? И что такое ее чувство к Родзевичу?

О силе любви к Родзевичу говорят поэмы. Но и Сережу Марина глубоко любила. Ариадна Сергеевна Эфрон писала Борису Пастернаку, что Марина его – так же, как и папу, – никогда не переставала любить. Только в них двоих, может быть, она и не разочаровывалась никогда (третьим, надо думать, был Рильке…).

Если бы каждое чувство занимало свое, только свое, ему предназначенное место, если бы они не перебивали друг друга, не сбивались в кучу и не мешали одно другому! Если бы в этой огромной душе был строй и космос, а не великий хаос, – из которого рождались миры, – но все-таки великий и мучительный хаос!.. И об этом пишет она сама тому же Родзевичу: «Я в вас чувствую силу. Этого со мной никогда не было. Силу любить не всю меня – хаос! – а лучшую меня, главную меня. Я никогда не давала человеку права выбора: или все – или ничего, но в этом все – как в первозданном хаосе – столько, что немудрено, что человек пропадал в нем, теряя себя, а в итоге, меня…»[44]

Действительно – хаос. Прежде всего, это были бы неверно сшитые душа и тело. Ощутив в высочайшие мгновения души реальность Вечности, опаленная ее огнем, Марина Цветаева как бы потеряла ясность земного зрения. На земле она ежеминутно спотыкалась и расшибалась и, вероятно, расшибала других. На земле она не умела и все время рвалась вон с земли. Она иногда пыталась установить на Земле законы Вечности, а иногда навязывала Вечности земные законы: «Любя шум дерева, беспомощные или свободные мановения его, я не могу не любить его ствола и листвы: ибо листвой шумит, стволом растет! Все эти деления на тела и души – жестокая анатомия на живом, вы-борничество, эстетство, бездушие…»[45].

И вот – выводы из этого… «Люблю Генриха Гейне» – значит, что если бы он сейчас встал и вошел в комнату, она, встретив его всей душой, тут же должна была стать его невестой, женой, любовницей… Душа и тело – одно. «Обособить – оскорбить обоих», – говорит она о душе и прахе поэта в поэме, посвященной Рильке. Обособить, поставить на свое место, в земные рамки – нельзя, – не хочет, не может. Поэтому – прочь все земное. Тело – тюрьма, гиря…

Все это логически обосновывалось, становилось убедительным и доказательным и тут же теряло свою непостижимость, многомерность. Великий мастер метафоры, Цветаева порой пыталась реализовать метафору в жизни и тем убивала ее.