Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Ведь есть вещи, которые предстоят земному зрению и слуху только в образе. Не иначе. Целостность духа можно увидеть только в образе. Образ зыбок, непрочен, но через него мы видим Цельность, – как в рильковском сонете:

Видишь звезды? Небосвод открытый.
Разве там не всадник в вышине?
Гордый конь и с ним в созвездье слитый
Тот, второй, сидящий на коне.

Двуединство – в этом суть природы,

Жесткой, сжатой – все сопряжено:
Гнет и воля, шпоры и свобода,
Снова дали. Двое суть одно.

Суть одно? А может, всадник звездный

С лошадью простится? Мир велик…
Луг и стол накрытый ждут их розно.

Значит даже в небе скрыт обман?

Но мы видим цельность… Пусть на миг.
Этого довольно. Образ дан.

(«Сонеты к Орфею, ч. 1, № 11. Перевод З. Миркиной)

Конь и всадник как образ цельного – святая правда, как буквальность – обман. Они соединены не навек, а только на время. На время пути, необходимого для высшей цели.

Наши души и тела соединены также на время – на время земной жизни, на время пути Духа куда-то, к неведомой цели. Всадник – Дух. Кони – стихия, страсть. И стихия, страсть, отдав всю свою силу Духу, должны внести его в безграничный простор – и, оставив там, уйти на свое место.

Звездный всадник не стал кентавром. Не прирос к коню.

Душа Марины Цветаевой к своему коню – страсти, стихии – прирастала и не умела соскочить вовремя.

Душа сливалась с телом как бы навек. Утверждалось и ощущалось полное равенство души и тела (полная слиянность): «Все эти деления на души и тела – жестокая анатомия на живом». А потом душа восставала и пыталась вовсе разделиться с телом (полная раздельность: «Тело? Мне нету дела»)[46] И разрушалось Двуединство – данное на миг – в образе.

Цельности в Марине Цветаевой не было. Мучительная раздвоенность. Так жить нельзя было. И она понимала это.

«Вы сделали надо мной чудо, – писала она Родзевичу, – я в первый раз ощутила единство неба и земли. О, землю я до Вас любила. Деревья! Все любила, все любить умела, кроме другого, живого. Другой мне всегда мешал, это была стена, об которую я билась. Я не умела с живыми! Отсюда сознание; не женщина, – дух! Не жить – умереть. Вокзал.

Милый друг, Вы вернули меня к жизни, в которой я столько раз пыталась и все-таки ни часу не сумела жить. Это была – чужая страна. О, я о Жизни говорю с заглавной буквы…

Друг, Вы поверили в меня, Вы сказали: «Вы все можете», и я, наверное, все могу. Вместо того, чтобы восхищаться моими земными недугами, Вы, отдавая полную дань иному во мне, сказали: «Ты еще живешь. Так нельзя», – и так действительно нельзя, потому что мое пресловутое «неумение жить» для меня – страдание. Другие поступали как эстеты: любовались, или как слабые: сочувствовали. Никто не пытался излечить. Обманывала моя сила в других мирах: сильный там – слабый здесь. Люди поддерживали во мне мою раздвоенность. Это было жестоко. Нужно было или излечить – или убить. Вы меня просто полюбили…»[47]

Так вот что, полюбить ее – значит излечить. Не любование и не бессильное сочувствие – тут нужно что-то третье: принять и полюбить ее душу, вовсе не принимая того, что мучило, разрывало и унижало ее. Полюбить ее душу – значило помочь ее душе…