Избранные произведения. I том

— чертовски неприятно чувствовать себя предоставленной самой себе. — Она сделала неопределенный жест. — Я совершенно изолирована. Живу сама по себе. Для меня это очень суровое испытание, Тед. Я вынуждена была уйти с Верриком, потому что это единственный мужчина, с которым я чувствую себя в полной безопасности. Но это оторвало меня от семьи. — Она с грустью посмотрела на Бентли. — Я ненавижу одиночество. Я так боюсь…

— А не надо ничего бояться. Наплюй ты им всем в глаза.

— Я не смогу этого сделать, — пожала плечами Элеонора. — Как можно жить в одиночестве? Тебе обязательно нужен человек, на которого можно было бы положиться, кто-то сильный, кто-то, кто будет о тебе заботиться. Это огромный, равнодушный ко всему мир, совершенно холодный и враждебный, начисто лишенный теплоты. Ты прекрасно знаешь, что он сделает с тобой, если ты потерпишь неудачу.

— Знаю, — кивнул он. — Они таких трамбуют миллионами.

— Мне следовало бы остаться в Корпусе. Но я ненавижу Корпус. Вынюхивать, подслушивать, всегда следить, что происходит у других в голове. Это не настоящая жизнь, люди так не живут. Ты становишься частью коллективного организма. Ты не можешь по-настоящему любить, не можешь по-настоящему ненавидеть. Все, что у тебя есть, — это твоя работа. Да и она не твоя. Я разделяла её с восьмьюдесятью другими наподобие Вейкмана.

— Ты хочешь быть независимой и в то же время боишься этого.

— Я хочу быть самой собой! Но не одинокой! Я ненавижу просыпаться по утрам и видеть, что рядом никого нет. Я ненавижу приходить домой в пустую квартиру. Ужинать в одиночестве, готовить и прибираться только для себя самой. Включать по вечерам весь свет, чтобы разогнать тени. Сидеть и смотреть телевизор. Просто сидеть. Думать.

— Ты ещё молода. Ты к этому привыкнешь.

— Я никогда к этому не привыкну! — Она слабо улыбнулась. — Конечно, я живу лучше многих других. — Элеонора отвела от лица свои пламенные кудри, её глаза были печальными, болезненными и милыми. — С тех пор как мне исполнилось шестнадцать, я жила с очень многими мужчинами. Я даже не могу вспомнить, сколько их вообще было. Я встречалась с ними так же, как встретилась с тобой; на работе, на вечеринках, иногда знакомилась через друзей. Какое-то время мы жили вместе, а затем ссорились. Всегда что-нибудь получалось не так; это никогда не затягивалось надолго. — Её снова охватил прежний страх. — Они уходили! Они какое-то время жили со мной, потом собирали вещички и оставляли меня одну. Или… просто бросали меня.

— И такое случается, — сказал Бентли.

Погруженный в свои мысли, он почти не слышал её.

— В один прекрасный день я обязательно найду кого-нибудь единственного, — горячо заявила она. — Правда? Мне же всего девятнадцать. Я ведь уже хорошо устроилась для девятнадцати лет. Девятнадцать лет это же совсем мало. К тому же Веррик мой покровитель, я всегда могу на него положиться.

Бентли наконец очнулся:

— Ты предлагаешь мне жить вместе?

Она покраснела.

— А ты как?

Он ничего не ответил.

— Что случилось? — резко и взволнованно спросила Элеонора, в её глазах промелькнула настороженность.

— Ты к этому не имеешь никакого отношения.

Он повернулся к ней спиной, подошел к стене и восстановил её прозрачность.

— По ночам Холм очень красив, — угрюмо сказал он. — Когда вот так смотришь на него, то ни за что не догадаешься, что же он представляет собой на самом деле.

— Забудь ты про Холм! — Она снова сделала стену непрозрачной. — Я к этому не имею никакого отношения? Значит, дело в Веррике. Я знаю, дело — в Веррике. Господи, ты пришел в тот день к нам, прижимая к животу свою папку, как спасательный пояс, такой взволнованный! — На её лице промелькнула улыбка. — Ты сиял, как христианин, который наконец-то попал в рай. Ты так долго ждал… и так многого ожидал. В тебе было что-то ужасно притягательное. Я надеялась, что ты будешь с нами.

— Я хотел вырваться из системы Холмов. Мне хотелось чего-то лучшего. Хотелось в Директорат.

— Директорат! — рассмеялась Элеонора. — А что это такое? Абстракция! Из чего, как ты думаешь, состоит Директорат? — Её дыхание участилось, глаза расширились. — Главное — это живые люди, а не учреждения и отделы. Как ты можешь сохранять верность учреждению? Новые люди приходят, старые умирают, лица постоянно меняются. И ты считаешь, что при этом твоя верность сохраняется? С чего бы это? И верность чему? Структуре! Ты верен слову или названию. А вовсе не живому существу из плоти и крови.

— В этом есть что-то большее, — возразил Бентли. — Это не просто кабинеты и письменные столы. Это само по себе что-то собой представляет.

— И что же представляет?

— Это стоит выше любого из нас. Это больше, чем любой человек или группа людей. И в то же время это — каждый из нас.