Избранные произведения в одном томе

— Я думаю, моя личная жизнь вас не касается, — резко произносит Навина. Нижняя губа у нее дрожит — возможно, он попал в цель. Но он ее так просто не отпустит.

— Но вы-то без колебаний полезли в мою, — говорит он. — В мою личную жизнь! Вы читали мой дневник, рылись в моих бумагах, вынюхивали разные обстоятельства, касающиеся моей… моей бывшей любовницы. Это непристойно! Констанция — это моя личная жизнь. Личная! Я полагаю, вы об этом вообще не задумывались!

— Гэвин, ты продал те бумаги, — напоминает Рейнольдс. — Так что теперь это — достояние публики.

— Херня! Это ты их продала, двуличная сука!

Навина закрывает красный планшет — не без достоинства.

— Думаю, мне пора идти, — говорит она, обращаясь к Рейнольдс.

— Простите, пожалуйста, — отвечает Рейнольдс. — На него иногда находит.

Обе встают и удаляются, курлыкая и взаимно извиняясь всю дорогу. Хлопает парадная дверь. Рейнольдс, должно быть, пошла провожать девушку до стоянки такси перед отелем «Холидей инн», это в паре кварталов отсюда. Конечно, по пути будут перемывать ему косточки. Говорить о нем и его вспышках раздражительности. Возможно, Рейнольдс попытается загладить его грубость. А может, и нет.

Вечер пройдет в холодной атмосфере. Скорее всего, Рейнольдс сварит ему яйцо на ужин, а сама облепится блестками и пойдет на танцы.

Он позволил себе разозлиться. Не следует так делать. Это вредно для сердечно-сосудистой системы. Нужно думать о другом. О стихах — о том стихотворении, которое он начал сочинять. Только не в так называемом кабинете — там он писать не может. Он шаркает на кухню, берет блокнот из обычного места — ящика под телефоном, — отыскивает карандаш, потом выбирается через заднюю дверь в сад, поднимается на три мощенные плиткой ступеньки вверх, осторожно пересекает патио. Патио тоже вымощено плиткой и местами — вокруг бассейна — скользкое. Гэвин добирается до намеченного шезлонга и осторожно опускается на него.

Опавшие листья вращаются в воронке. Может быть, скоро придет, бесшумно ступая, Мария в неизменных джинсовых шортах, с сачком, и выловит их.

Мария ловит умирающие листья.
Души ли это? Вдруг один из них — моя душа?
А кто Мария — ангел смерти ли, темноволосая,
Сама из темноты, пришла забрать меня?
Душа-скиталица в водовороте холода,
Блеклая, пособница давняя тела глупого,
Где ты приют найдешь? На голом ли брегу?
И будешь лишь листом увядшим? Или…

Нет. Слишком похоже на Уитмена. Да и Мария — всего лишь обыкновенная миленькая старшеклассница, подрабатывает на карманные расходы. Таких — на пятачок пучок, ничего особенного. Точно не нимфетка и не роковое свежее юное существо из «Смерти в Венеции». А как насчет «Смерти в Майами»? Звучит как название полицейского телесериала. Тупик. Расследование зашло в тупик.

Но все же ему нравится идея Марии как ангела смерти. Пора уже одному из таких ангелов нанести ему визит. Лучше в последний миг своей жизни видеть ангела, чем совсем ничего.

Он закрывает глаза.

И возвращается в парк, на представление «Ричарда III». Он уже выпил два бумажных стаканчика «водкатини» из термоса и теперь хочет писать. Но на сцене происходит самое важное: Ричард в кожаной одежде, с огромным хлыстом в руке, приступает к леди Анне, идущей за гробом покойного мужа. На ней костюмчик для садомазохистских игрищ; обмениваясь ядовитыми репликами, Ричард и Анна поочередно придавливают друг другу шею сапогом. Это нелепо, но если подумать, все сходится. Ричард пронзил ее мужа, она плюет Ричарду в лицо, он предлагает ей пронзить его, и так далее. Шекспир — знатный извращенец. Была ль когда так женщина добыта?[530] Если да, поставьте галочку в этой клетке.

— Мне надо отлить, — говорит он, когда Ричард перестает хвалиться победой над леди Анной.

— Туалет вон там, у ларька с хот-догами, — отвечает Рейнольдс. — Тссс!

— Настоящие мужчины не ходят в портативные туалеты, — говорит он. — Настоящие мужчины ссут в кустах.

— Давай-ка я лучше пойду с тобой. А то ты заблудишься.

— Оставь меня в покое!

— Возьми хотя бы фонарик.

Но он и от фонарика отказывается. Дерзать, искать, найти и не сдаваться[531]. Он бредет в темноту, возится с молнией на брюках. Ни черта не видно. Но он хотя бы на ноги себе не попал — в носках не тепло и не мокро. Он с облегчением застегивается и разворачивается, готовый в обратную дорогу. Но где он? По лицу хлещут ветки; он потерял направление. Хуже того: может быть, в кустах притаились разбойники, только и ждут, как бы ограбить беззащитную жертву. Черт! Как позвать Рейнольдс? Он не будет реветь и звать ее, как ребенок — маму. Паниковать нельзя.

Кто-то хватает его за руку, он вздрагивает и просыпается. Сердце колотится, дыхание частит. «Успокойся», — говорит он себе. Это был лишь сон. Личинка стихотворения.