Избранные произведения в одном томе

— … Вы знаете, что я за человек, мисс Грэй… Я кажусь воображалой и мелю бессмыслицу, и все, конечно же, с трудом меня терпят. Но хуже всего то, что они совершенно правы. Мне не хочется выглядеть таким заносчивым глупцом, но я болтаю ерунду, потому что не решаюсь говорить что-то еще, ведь я знаю, что и так глубоко всем неприятен. Раньше я думал, что это не имеет значения, коли уж я могу общаться с такими славными людьми — иногда даже заставить их улыбнуться моим нелепостям. И я, бывало, — понимаю, это очень глупо, — немного гордился тем, что меня совсем не обижает роль шута: откалывал свои глупые штучки, сознавая, как я на самом деле низок. Это было жалкое и отвратительное тщеславие. Но уж говорить, так начистоту: когда до тебя никому нет дела, ты цепляешься за жалкие остатки гордости. Конечно, ни одному человеку никогда не было до меня дела: я сам виноват, что был нелюдим, одинок как сыч — но «одр мой был готов», и мне оставалось только возлечь на него… как вдруг… вдруг я повстречал людей, которые были умнее, искреннее и щедрее всех, кого я когда-либо знал. И глядя на них, я забыл, насколько безнадежен… и позволил себе восторгаться ими и все глубже чувствовал себя одним из них… а потом, — он говорил теперь совсем тихо, но это был чуть слышный крик, — потом я вспомнил. Я вспомнил, что сам всего-навсего дешевый и презренный салонный паяц и что они будут думать обо мне так же, как думали все остальные. Если бы я мог увидеть в этом драму оскорбленной добродетели, мне было бы не так горько, но я не мог. Они были настолько лучше меня во всех отношениях — они имели полное право смеяться и не делали ничего такого, на что не имели бы права… — его голос, казалось, совсем угас, и последние слова он пробормотал, словно бы разговаривая сам с собой: — Я говорю это сейчас одной из них… и ей, наверное, смешно.

На мгновение повисла тишина, нарушенная лишь треском сломавшейся ветки, которую он слишком сильно сжал в руках.

Гертруде стало невыносимо жарко под шапкой рыжих волос, она с трудом переводила дыхание, слушая, как изливается перед ней копившееся годами горькое одиночество. Когда она заговорила, ее слова звучали бережно и мягко, а в глазах появился какой-то новый блеск.

— Мистер Хоу, — сказала она, пристально глядя на него, — почему вы думаете, что никому нет до вас дела?

В ответ он не то засмеялся, не то застонал.

— Неужели вы горите желанием познакомиться с площадным клоуном? — спросил он. — Разве я хоть раз сказал что-нибудь, что могло бы кому-то понравиться? Разве я хоть полусловом обмолвился о любви или ненависти к кому-нибудь из смертных? Разве я хоть раз дал кому-нибудь малейший повод заподозрить у меня серьезную мысль или живое чувство? Люди не прочь побеседовать со мной, пока их не начнет тошнить, и тогда они уходят. Да и что тут любить? Не знаю, — добавил он, словно бы обретя новые силы для самоуничижения, — когда я был более жалким дураком — тогда или сейчас. Думаю, все же сейчас. Но боль стала невыносимой. Достаточно было легкого прикосновения… Я еще никогда в жизни не рассказывал об этом, пока вы не заговорили со мной так сердечно. И я никогда не упомяну об этом впредь… — и он отчаянно забарабанил пальцами по столу.

Гертруда стояла над ним, ее лицо скрывала тень, а волосы рассыпались подобно огненному нимбу; они горели неистовым пламенем, а глаза засияли робким светом. В эти минуты, когда она глядела сверху вниз на одинокую и потерянную фигуру, ребенок стал женщиной.

— Мистер Хоу, — проговорила она мягко и в то же время решительно, — поверите ли вы, если я признаюсь вам в чем-то очень важном?

— Я знаю, вы всегда искренни, — отвечал он, не поднимая головы.

— Тогда слушайте, — очень серьезно сказала она, забыв об условностях, как забыла о себе. — То, что вы думаете, неправда. Поверьте, мы с сестрами очень любим вас. Я думаю, вы благороднее и глубже многих моих знакомых; а еще вы умны и забавны. Но я никогда еще не встречала человека, который бы так дурно думал о себе. Кэтрин часто отказывает себе в своих желаниях, но никогда не отказывается от себя и своих мнений. Я действительно так думаю, — воскликнула она пылко, почти с материнским состраданием, — так думают и Кэтрин, и Маргарет, и Сесиль, я точно знаю. И даже если бы они думали иначе… — тут она замолчала, и ее взгляд затуманился.

Хоу не поднимал потемневшего лица, пока она говорила, но он умел быстро оценивать происходящее, и горечь оставила его, уступив место новым неведомым переживаниям, от которых его смуглые щеки вспыхнули пунцовым румянцем.

— Вы говорите, это правда, — сказал он дрожащим голосом, — а вы никогда не лжете. Если это правда… я могу лишь сказать, что вы сделали меня очень счастливым человеком. Никогда в жизни я не был так счастлив. Раньше я не мог бы поверить, что такое возможно… И едва могу поверить этому теперь… Мисс Грэй, вы в самом деле можете меня терпеть — и быть… моим другом?

— Да, мистер Хоу, — ответила она мягко и бесстрашно, протягивая ему руку. — Я сказала вам, что это правда, и это действительно так.

Хоу взял ее руку и порывисто сжал.