Избранные труды по русской литературе и филологии

Еще несколько слов о вступительной статье. Написанная, как кажется, с пониманием значения и масштаба изучаемой фигуры, касающаяся и некоторых специальных вопросов (Мандельштам и Вл. Соловьев), она на удивление обильно оснащена и изукрашена архаическими клише. Простим старую добрую манеру отыскивать у художника «неустранимые противоречия» (бедный певец!), заставать его врасплох пришедшим «в известной мере к тупику», сочувственно констатировать «известную ограниченность» его (по сравнению с Гете!) и т. п. Но никакие защитные цели не оправдывают появления на первой же странице следующего пассажа: «В эпоху сложнейшего десятилетия реакции после 1905 года – во времена пошлого и тривиального стремления к мистике, теософии, мелкому суесловию…» Прервем цитату рвущимся с уст вопросом: доколе? Дождемся ли общественного договора о ликвидации этих боеголовок с полувековым и более радиусом действия?[1306] Или уподобить их отравляющим веществам, которые пока еще остаются в арсеналах? Продолжим цитату: «… – установка на всеохватывающее органическое видение и понимание мира, восприятие человека в его глубинных исторических корнях была необычной и даже странной». Но Мандельштам отнюдь не казался странным в «эпоху десятилетия», во времена Вячеслава Иванова и религиозно-философских собраний, когда только тем и занимались, что искали корни и всеохватывающее видение, – белой вороной он стал в последние десять лет жизни. И вопреки уверениям М. Полякова, это не «плод недоразумений», и не в рапповцах было дело. Наиболее «странным» Мандельштам сделался тогда, когда РАППа уже не было. Валить все на никому не симпатичных рапповцев – прием излюбленный (например, по той же методе возрождает Замятина О. Михайлов, не смущаясь вопросом – почему это возрождение происходит через 55 лет после исчезновения РАППа). В нашем случае тут и фактологический туман: «вульгаризаторы РАППа, ЛЕФа, „На литературном посту“ и т. д.», – как будто РАПП и ЛЕФ это одно и то же, а РАПП и «На литературном посту» – не одно и то же. И как будто, оперируя несуществующим признаком «вульгаризаторства», можно получить что-либо, кроме раппортички из известного стихотворения Мандельштама. Есть и знакомая «до детских припухлых желез» игра с цитатами. Говоря о письме Мандельштама Вл.В. Гиппиусу 1908 г., лучше было вовсе не касаться отношения к религии, чем, приводя слова о «безрелигиозной среде» поэта в детстве, игнорировать дальнейшую часть той же фразы: «…я издавна стремился к религии безнадежно и платонически, – но все более и более сознательно» – равно как и следующую фразу о «религиозных переживаниях» и связи их с марксистскими увлечениями. А если не игнорировать, то не удержится схемка, уверенно набросанная на страницах 7–8.

Укажем и две добросовестные ошибки. О В. Розанове Мандельштам говорит не «резко», а с любованием – чтобы убедиться, достаточно вернуть приведенную на с. 15 цитату в ее контекст. «Метод называния – с надеждой на злободневность слова» Б. М. Эйхенбаум относил не к Мандельштаму, а к массовой поэзии начала 30‐х гг., которой он как раз Мандельштама противопоставлял.

Погрешности есть и в библиографии; в большинстве своем они, по-видимому, того же в принципе происхождения, что и лакуны в составе текстов. Книга не нарушила бессмысленного и унизительного молчания об американском собрании сочинений (впрочем, лучше сохранить молчание, чем высказаться так, как сделал это Ю. Андреев в заметке, сопровождавшей перепечатку «Отравленной туники» из собрания сочинений Гумилева и здесь же предупреждавшей, что источник – кстати, единственный – тоже отравлен) и потому не содержит библиографических сведений ни о «Четвертой прозе», ни о «Пушкине и Скрябине». Не указано, что «Разговор о Данте» впервые был опубликован на английском языке (1965), а на русском – во втором томе собрания сочинений (1966). Не всегда названы исследователи, разыскавшие публикации 20‐х гг. (в частности, Г. Дальний – «К юбилею Ф. К. Сологуба»).

Но не этим по справедливости и по значению предпринятой работы хотелось бы закончить. Книга, с тщанием и любовью собранная в «то время, как слова „свобода“, „гласность“, которыми набили мы теперь оскому, как незрелыми плодами, не слышались и в шутку между нами» (Некрасов), – возвращает отечественному читателю основную часть критического наследия поэта. Надо, чтобы она открыла собой ряд изданий, которые охватили бы наконец всю поэзию и прозу Мандельштама[1307].

<Мандельштам и Рудаков>

В публикуемых письмах[1308] есть сквозная, но не вполне эксплицированная тема, обусловленная филологической ориентацией автора (в силу его психологических свойств – ориентацией столь же твердой и уверенной, как все, что касалось выбора творческих целей и средств, оценки личных возможностей). Эта тема – Тынянов, формальная школа, ее идеи в применении к русской поэзии XX века, включая современную.