Избранные труды по русской литературе и филологии

С большинством остальных отсутствий можно примириться, учитывая характер издания и условия окружающей среды. Но досадно, что нет статьи «Пшеница человеческая», с ее апологией европейской (и русско-европейской) общности и характерной послереволюционной утопической тенденцией. Надо было бы дать также заметку о чеховском «Дяде Ване», интересную как пример «литературной злости», воспетой в «Шуме времени», или тех чудовищных несправедливостей, о которых писала Ахматова, вспоминая пристрастные оценки Мандельштама. Подобные «несправедливости» большого поэта всегда показательны либо – так в данном случае – для всей его эстетики, либо для определенного момента его пути – таков выпад против Ахматовой («паркетное столпничество») в «Заметках о поэзии». (Комментатор впервые указывает на близость этой оценки к устному высказыванию Пастернака о символистах, но следует иметь в виду, что Мандельштам еще в 1913 г. употребил выражение «Симеон Столпник стиля»; стоило привести в примечаниях и указанные ранее исследователями по тому же поводу строки Ахматовой: «Как будто под ногами плот, / А не квадратики паркета».) Заметка о Чехове перекликалась бы со статьей о МХАТе (да и другими статьями о сценическом искусстве), в книге было бы больше «свежего ветра вражды и пристрастия современников», благотворного в той атмосфере чопорности, в какую сгущено почитание классиков у потомков.

Однако дело не сводится к составу издания и его лакунам. Статьи, вошедшие в сборник «О поэзии», необходимо ставят нас перед вопросом: считать ли основным текст сборника или предпочесть, как в большинстве случаев сделано в американском собрании сочинений, текст первопубликаций? Составитель, следуя общепринятым текстологическим рекомендациям, воспроизвел последний прижизненный, значительно измененный текст. Понимая ценность первых редакций, он дал цельные фрагменты их в приложении (хорошо, что они набраны тем же шрифтом, что и основной текст), а некоторые разночтения привел в комментариях (это уже не так наглядно).

Тем не менее вопрос остается. Мандельштам не столько перерабатывал статьи, вносил новое, сколько убирал кусочки прежнего текста. Часть этих сокращений легко объяснима: автор опускал то, что считал устаревшим (например, программную апологию акмеизма в «О природе слова»). Но в других случаях изъятия возбуждают по меньшей мере сомнение в том, что являются в полном смысле авторскими. Статья о Чаадаеве в редакции 1928 г. лишилась не просто последней, но акцентированно завершающей главки – собственно конца, итога. Очень важно, что, как сообщает составитель, главка была в наборной рукописи – тем больше оснований думать, что не поэт отказался от размышлений о нравственной свободе, об осуществленном Чаадаевым духовно свободном выборе между Россией и Западом, а издатели конца 20‐х гг. сочли их неуместными.

Издатели же середины 80‐х сочли их не вполне уместными и продырявили приложение двумя купюрами. На с. 268 вместо многоточий должно стоять в первом случае: «Когда Борис Годунов, предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один из них не вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обратно от бытия к небытию, что в душной Москве задохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирающего Рима. Но ведь и первые голуби не вернулись обратно в ковчег» (библейский мотив здесь переиначен). Во втором случае: «А сколькие из нас духовно эмигрировали на Запад! Сколько среди нас – живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там!» Замечательно, что купюру сделали несмотря на то, что Мандельштам оценивает такое «раздвоение» явно отрицательно – в соответствии со своим пониманием Чаадаева. А рядом с этими искажениями переиздаваемого текста впервые публикуется черновой отрывок той же статьи (из собрания покойного М. С. Лесмана), который, казалось бы, должен быть нисколько не более желателен для вычеркивателей, – соседство, рельефно характеризующее недавнее (минувшее ли?) состояние «слова и культуры», по крайней мере издательской. Еще три купюры красуются в двух строках фельетона «Веер герцогини» – выброшено имя Н. И. Бухарина. Это ему «книга Ильфа и Петрова для чего-то понадобилась, а рецензентам пока не нужна». Было бы чистой маниловщиной надеяться, что издательство, вслушиваясь в шум времени, попробует сохранить имя единственного из власть имущих, кто помогал поэту. В этом зеленом шуме не слыхать тогда было не только про Бухарина, но даже про пьесу «Брестский мир». Как гласит издательский фольклор, позднее некто из редакторского корпуса сетовал, что рукопись не полежала еще полгода.

Но вернемся от прогрессивно-консервативной деятельности издательской системы к работе составителя.