Избранные труды по русской литературе и филологии

Связывать с этой душевной «пыткой» визуально возбуждаемое кинематографическое переживание (притом никак не пересекающееся с лирической патетикой Маяковского) заставляет строка «Офицеры последнейшей выточки —», а также диминутивы двух предыдущих (как и у Маяковского, выточка получает фиктивный оттенок «уменьшительности» под воздействием рифмующего слова)[1296]. Можно предположить, что гиперболизированную и психологизированную телефонию Маяковского («раструба трубки разинув оправу, / погромом звонков громя тишину, / разверг телефон дребезжащую лаву»; «проглоченным кроликом в брюхе удава / по кабелю, вижу, слово ползет»)[1297] Мандельштам как-то соотносил с прогрессом технических средств кино, а с другой стороны, эпизод фильма, которому посвящена 2‐я строфа, – с теми «психическими атаками», которые направляли на читателя и слушателя все лирические поэмы Маяковского (ср. в «Про это» названия «главок», вынесенные на левое поле текста, в частности – «Телефон бросается на всех»). В то же время мистерия разговора-«дуэли» в поэме могла, особенно после трагической смерти ее автора, напомнить Мандельштаму его таинственный, по определению Ахматовой, «Телефон»: «Звонок – и закружились сферы» – это почти стилистический принцип I части («Баллада Редингской тюрьмы») «Про это»: «Ты – избавленье и зарница / Самоубийства, телефон!»

Кульминация эпизода «психической атаки» приходится на середину текста – 8-ю строку («На равнины зияющий пах…») и ее концевое слово. В слове пах пересекаются несколько контекстуальных коннотатов, включая междометный, т. е. эта лексема берется и как член условно-стандартного ономатопеического ряда: паф, пах, бах, ба-бах (и вариации). К лексическому значению («анатомическому») присоединено здесь звукоподражание, соответствующее определенному фабульному пункту фильма: чапаевцы открывают огонь по самоубийственно марширующей прямо на них колонне белых офицеров (реплики чапаевцев: «Красиво идут! – Интеллигенция…»).

В более широком контексте – Первая и Вторая воронежские тетради – экранная «картина звучащая» соотносится со звучащей землей (возможно, произведенной поэтом от фольклорного приложить ухо к земле): концовка «Стансов», «распаханная молва» в «Черноземе», где земля, «вся образуя хор», воздействует на слух и чуть ли не делает его подобным пашне – «зазябливает ухо»[1298].

В том же контексте «зияющий пах» нагружается функцией репрезентации вспаханной земли, пашни, пахоты, оказываясь в положении отглагольного существительного (как мах от махать)[1299]. Этимология глагола пахать не вполне установлена[1300]. «Поэтическая этимология» в данном случае использует такие (зафиксированные у Даля) значения, как: впадина, углубление; близкое к пазуха, – и подразумевает вместилище посеянного семени. Актуализируется мифологема войны, битвы как пахоты и молотьбы, вообще архетип круговорота смерти и плодородия (представление об умирающем и оживающем зерне)[1301], что соотносится с воспетой в «Черноземе» невидимой «безоружной работой» земли[1302]. В этой перспективе 8-й стих ОСП говорит о разверзающейся могиле белых.

Должен быть учтен и еще один текст футуристической традиции – не только по очевидной лексической близости к «кульминационной» строке ОСП, но и потому, что дает возможность некоторого метатекстуального понимания. Это следующий катрен Пастернака (где «я» поэта выступает в женской ипостаси, а равнина в «мужской»):

По барабанной перепонке
Несущихся, как ты, стихов
Суди, имею ль я ребенка,
Равнина, от твоих пахов?[1303]

И фильм, и «два побега на одном корню» могли трактоваться Мандельштамом как детище равнины – арены гражданской войны вчера, советской метаморфозы сегодня, новых катаклизмов завтра («Что делать нам с убитостью равнин…»). Это соответствовало бы автохарактеристике в уже упоминавшейся концовке программных «Стансов»: «И в голосе моем после удушья / Звучит земля <…>».

3-я строфа ОСП ослабляет напряжение, а последняя вновь усиливает, в духе коллизии двух «хорошо» (внутри текста прямо не выраженной), причем в ряд глагольных императивов финального четверостишия, соответствующий советскому феномену перековки, проецируется потенциальное перепахивай[1304].

Мандельштам и его издатели [1305]