Избранные труды по русской литературе и филологии

В это время проходили через площадь глухонемые: они сучили руками быструю пряжу. <…> То и дело подбегал со стороны мальчик, так растопырив пальцы, словно просил снять с них заплетенную диагоналями нитку, чтобы сплетение не повредилось <…> Они говорили на языке ласточек и попрошаек и, непрерывно заметывая крупными стежками воздух, шили из него рубашку <…> (2, 480)[1292].

В мандельштамовских записях, традиционно относимых к Пастернаку и датируемых 1931–1932 гг., он представлен как немой: «Набрал в рот вселенную и молчит. Всегда-всегда молчит. Аж страшно» (3, 371). В «Волнах», как известно, немота помещена рядом с умудренной простотой («естественностью»), достигаемой на вершинах поэтического искусства, – Мандельштам мог соотносить это со своим ранним «Silentium’ом», отозвавшимся на пороге 30‐х гг. в стихах о соприкосновении с чем-то подобным «первоначальной немóте» – «над книжною землей, / Над гнойной книгою[1293], над глиной дорогой, / Которой мучимся, как музыкой и словом» («Лазурь да глина, глина да лазурь…»).

2. Говоря о «двух побегах на одном корню» – стихотворениях начала воронежского периода «День стоял о пяти головах…» и «От сырой простыни говорящая…» (далее: ОСП), Н. Я. привела важный вариант к тексту первого из них, существенно усложнявший прочтение за счет стиха с демонстративной апелляцией к Маяковскому (имени которого она здесь не называет): «Как хорошо!» На ее вопрос «А что, собственно, хорошо?» – «смысл ответа был: всё хорошо, что жизнь… Но не эти слова» (206, 207; 255, 256). Ответ, по-видимому, близок формуле, выдвинутой еще в «Египетской марке»: «И страшно жить, и хорошо!» (2, 479) – и теперь применяемой к ситуации конвоирования в ссылку и к самому ссыльному житью.

В том же тексте о плавании по Каме: «Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо», и в другом о Воронеже: «Как он хорош, как весел, как скуласт» (при том что рядом: «Пусти меня, отдай меня, Воронеж»), и в третьем: «Я в мир вхожу – и люди хороши».

Оба текста, о которых говорит Н. Я. – второй целиком, – связаны с фильмом Васильевых «Чапаев». Именно «Чапаев» – первое (и последнее) произведение советского искусства, о котором Мандельштам заговорил в стихах, – позволил ему уже одним этим фактом сократить дистанцию между двумя хорошо.

По-видимому, для него «говорящий Чапаев» и вообще зазвучавшее сравнительно недавно кино актуализировало футуристическую эстетику и ее «технократический» аспект. Во всяком случае в ОСП есть несколько отражений стихов футуристической школы. В 10‐х гг. Мандельштам язвил «футуристов, для которых нет высшего наслаждения, как зацепить вязальной спицей трудное слово» (1, 178); один из них – Василиск Гнедов «зацепил» (придумал?) как раз то «трудное слово», которое употреблено во 2-м стихе ОСП:

Разломчено – Просторечевье – Мхи-Звукопас

[1294].

В следующем катрене ОСП передача знаменитого эпизода «психической атаки», как кажется, определенным образом связана с Маяковским – с «телефонным пеклом» в «Про это». У Маяковского:

Ясность.
                Прозрачнейшей ясностью пытка.
В Мясницкой
                        деталью искуснейшей выточки
кабель
          тонюсенький —
                                    ну, просто нитка!
И всё
                вот на этой вот держится ниточке[1295]

.