Избранные труды по русской литературе и филологии

4.7. Если в начале «Камня» детское экзистенциально, то в 20–30‐х гг., как правило, – социально (и биологично – как понимал биологизм Мандельштама Б. М. Эйхенбаум[1281]) и связано с отношениями «старого» и «нового» миров, с коллизией отчуждения и адаптации «я», «примеряющего» разные возрасты. Воспоминания о школьных годах заканчиваются декларацией социальной полноценности: «Я пережил того подростка, / И широка моя стезя» («Когда в далекую Корею…»). Показателен вариант с публицистическим клише, каламбурно объединяющим здесь детские болезни и вообще детство в «старом мире» с трудностями врастания интеллигента в советское общество: «Я пережил болезни роста» (ср. в воронежском «Ты должен мной повелевать…», где социальная ситуация «я» трактована противоположным по отношению к ДЯЛ и «Стансам» образом: «Я рос больным и стал тщедушным»). Другой каламбур, начинающий в ПВТ именно «детское» стихотворение, – «Еще мы жизнью полны в высшей мере» – демонстрирует всю суггестивность этой топики. Первый катрен дает цепочку социального отождествления: субъект речи – дети – «города Союза». В концовке чернила – метонимический знак общности поэта и ребенка-школьника, той же общности, что и в ДЯЛ.

Стихотворение «Люблю морозное дыханье…» (из Второй воронежской тетради) развертывается так: природа, позволяющая ощутить: «Я – это я; явь – это явь», – мальчик на санках – «И я <…> заразе саночек мирволю». Приобщение к детскому позволяет «я» ощутить больше, чем самотождественность и единение с природой, – экстатическое состояние полноты жизни. Но в воронежском контексте это лишь подтверждение социальной адекватности. Детское – посредник, к которому прибегает «я» в надежде реконструировать свои отношения с социумом, – и даже alter ego, в котором ущербный, «тщедушный» член коллектива ищет недостающей ему органической, «природной» советскости.

4.8. К. Ф. Тарановский сравнивал ДЯЛ с пушкинским «Памятником». В ближайших к ДЯЛ текстах ПВТ апелляция к Пушкину содержится в «День стоял о пяти головах…» и, разумеется, в заглавии – «Стансы». Пушкинский прецедент является единственной и демонстративной мотивировкой этого заглавия – на фоне противоречащих ему размера и неурегулированных строф (в «Стансах» 1937 г. такого противоречия нет).

Из современной Мандельштаму поэзии к ДЯЛ указано, насколько нам известно, только четверостишие Хармса «Чтоб шар уселся у Кремля…»[1282]. К зачину, игре с полисемией земли и тематическому комплексу «памятника» – жизни поэта за гранью земного существования – укажем посмертно опубликованный текст Гумилева:

А я уже стою

в саду иной земли,Среди кровавых роз и влажных лилий,
И повествует мне гекзаметром Вергилий
О высшей радости земли.

Необходимое в связи с московской топикой обращение к Цветаевой естественно сосредоточить прежде всего на двух двустишиях из адресованного Мандельштаму стихотворения «Из рук моих – нерукотворный град…»:

Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.

К Нечаянныя Радости в саду

Я гостя чужеземного сведу.

(Учитывая возможность связи ДЯЛ с обоими приведенными текстами, ср. радости в саду у Цветаевой и в саду… радости у Гумилева.)

Под предлагаемым углом зрения два описания кремлевского локуса соотносятся (что как бы запрограммировано в первом, в том числе рифмой: круг прими… друг) следующим образом: всего круглей выглядит как «инограмматическая» (аналитическая) парафраза к несравненный круг, «буквальная» экспликация суперлатива; а с учетом «школьника» – как перевод с литературного на инфантильный или, в коллизии «учителя – ученика» (см. 4.2), на «пророческий». Ср. в «Стихах к Блоку» (в редакции «Верст») еще одну приписанную Кремлю «превосходную степень» (она могла ассоциироваться у Мандельштама со сквозным в его поэзии мотивом дыхания): «И не знаешь ты, что зарей в Кремле / Легче дышится, чем на всей земле» («У меня в Москве – купола горят!..»; первоначально входило, как и «Из рук моих…», в состав цикла «Стихи о Москве»).

В стихотворении «Сегодня ночью я одна в ночи…» (также вошедшем в «Версты»), где «я» – это «бессонная, бездомная черница» (ср. «черницу» у Мандельштама в связанном с Цветаевой «О, этот воздух, смутой пьяный…», а с другой стороны, «бездомность» как постоянную для него биографическую и лирическую ситуацию 20–30‐х гг.), не только Кремль снова соположен со «всей землей», но и она определяется именно как круглая:

Бессонница меня толкнула в путь.
– О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой!
Сегодня ночью я целую в грудь —
Всю круглую воюющую землю!