Избушка на костях

Я проснулась с бешено колотящимся сердцем и немым криком, застывшим на дрожащих губах. Привстала на постели и спрятала лицо в ладонях. Из глаз хлынули слезы, и я не сдерживала их. Проплакаться – иногда лучшее лекарство, горькое, но необходимое. Я прибегала к нему и прежде, когда жила с мачехой и сестрами под одной крышей, поэтому плакать беззвучно уже умела.

За закрытыми резными ставнями ухнула сова, прошелестели птичьи крылья. Где-то вдалеке послышался протяжный волчий вой, и я невольно вспомнила о царевиче, вынужденном бродить по лесу в звериной шкуре. Страшно ли ему? Злится ли он на Ягу или смирился со своей долей?

Слезы постепенно высыхали, в голове прояснялось. Я отняла руки от лица и, глянув в прорези закрытых ставен, увидела лишь темноту ночи, темно-зеленые кроны деревьев и краешек маслянисто-желтой луны. Ветер ударил в окно, бросив мне в лицо костяную пыль и пару листочков. Я осторожно подняла один из них с подушки, на которую тот приземлился, и поднесла к глазам. Верхняя сторона была жестче, чем нижняя, покрытая мягкими ворсинками.

Я задумчиво покрутила в руке лист мать-и-мачехи, помяла в пальцах, ощущая легкий, едва касающийся носа травяной аромат, смешанный с тяжелыми, кусачими нотками мокрой земли. Странно, ведь мать-и-мачеха уже отцвела. Да и возле избушки я не видела ее изумрудных кустов…

Вздохнув, я положила лист под подушку и спустила босые ноги на холодные половицы. Чуть постояла, колеблясь, но все-таки подхватила с лавки сарафан и надела его поверх ночной рубашки. В горле пересохло, страшно хотелось пить. В спальне не оказалось ни кувшина, ни ковшика, поэтому я осторожно отворила дверь и выглянула в образовавшийся проем. За порогом клубилась темнота, и память услужливо напомнила, как та может быть опасна. Наверное, будь я пугливой, закрыла бы дверь и вернулась бы в постель. Но даже мачеха нередко бросала мне, что я слишком отчаянна для девчонки. Потому я потянулась к свече, оставленной на крышке сундука. Огнива нигде не было видно, и, нахмурившись, я осторожно щелкнула пальцами так, как это прежде в подвале делала Яга. Щелчок, еще один… Ничего. Высунув язык от усердия, я с такой силой проходила пальцем по пальцу, что нежная кожа на подушечке болезненно заныла. Снова щелчок и… С кончика пальца сорвалось пламя. Оно перекинулось на язычок свечи, заставив его вспыхнуть, и взметнулось ввысь. Я торопливо отдернула руку и потрясла ею, чтобы сбить огонь. Тот послушно угас. Огонек свечи уменьшился до тыквенного зернышка, но при этом его свет стал ровным, сильным. Лишь в самом сердце пламени проклевывался, как робкий побег, зеленоватый колдовской отблеск.

Ледяные, остывшие за ночь половицы обжигали босые ступни. Сквозняк пробирался под сарафан мимолетными холодными прикосновениями, от которых спина покрывалась гусиной кожей. Аромат пирогов и хлеба, витающий по избушке после вечерней трапезы, выветрился. Вместо него по узкому коридору разлился запах ночного леса, просачивающийся даже через неплотно прикрытые ставни: хвойная смола, горькие травы, зеленый мох и гниющая древесина – смешанное в разных долях, оно дурманом окутывало голову.

В темном коридоре единственным робким источником света оставалась свеча, зажатая в моей руке. Размахивая огарком, как мечом, я шугала особо смелые тени, с жадностью набрасывающиеся на меня из пустых углов. Тьма неохотно расступалась, лишь кое-где кто-то снова цеплялся за подол моего сарафана. Я ступала по скрипучим половицам, как по узкой дорожке из тонкого узорчатого льда: сделаешь неверный шаг в сторону и ухнешь с головой под воду.

С подпрыгивающим до самого горла сердцем я дошла до трапезной. Выдохнула с облегчением, но тут же нахмурилась. Ни на столе, ни возле печи не было кувшина. У окна нашлись два ведра с коромыслом, да только все равно пустые. Я досадливо цокнула языком. Пить хотелось до изнеможения и с каждым мигом все сильнее.

За спиной раздалось громкое уханье, и я резко обернулась. В окне, в полураспахнутых ставнях, виднелись желтые птичьи глаза-плошки. Миг мы с совой глядели друг на друга, а затем раздался шелест крыльев, промелькнули длинные, загнутые когти на фоне темного ночного неба. Ставни со скрипом распахнулись, обнажая двор и костяной забор с черепами на остро заточенных вершинах столбов. А за ними раскинулось бескрайнее море зелени. Густые кроны чуть покачивались на ветру, создавая едва слышную мелодию спящего леса.

Я подошла ближе, намереваясь закрыть ставни, и тут мой взгляд зацепился за бревенчатый колодец в дальнем конце двора. Недолго думая, я схватила с пола пустое ведро и, стараясь не греметь, осторожно пробралась к порогу, откуда выскользнула на крыльцо. Крепко держа в одной руке бадейку, а в другой – свечу, я сбежала по высоким крутым ступеням и пересекла двор, залитый мерцающим светом луны.