Избушка на костях

Я проглотила остроту, рвущуюся с языка. Она тяжелым камнем застряла в горле, и пришлось откашляться, прежде чем снова совладать с голосом.

– А говорила, на праздник летим…

Яга лишь отмахнулась и деловито сунула мне плетеное лукошко.

– Редко, очень редко цветет папоротник, девонька. Повезло, что сегодня именно такая ночь. А без папоротника мертвой водицы не видать тебе как своих ушей!

Венок, слетевший с моей макушки, зеленым кольцом лежал на песке в двух шагах от меня. Я покосилась на него, но поднимать не стала. Тим резко сел и, подтянув к груди коленку, оперся на нее острым локтем. На его лицо снова упала маска спокойствия. Ягу он слушал внимательно, без волнения и злости. Будто и не расстроился, что она вмешалась и все испортила.

Так, может, и правда, не огорчился он, потому что не жаждет того же, что и я?

Сомнения острыми зубами впились мне в глотку, точно хищники, поймавшие добычу.

– И где искать-то его? – думая о своем, сухо бросила я. Костер, горелки, гадания… Все это случилось совсем недавно, а будто в другой жизни. Той, где я простая девица, а не костяная ведьма. – Папоротник этот…

– В лесу. – На берегу, продуваемом ветрами, Яга стояла ровно, будто ни холод, ни жара не брали ее. Кто-то из девиц уже кутался в цветастые платки и шали, но не она. – Ведьмовское нутро подскажет, где искать.

– А если нет? – вырвалось у меня.

Она ничего не ответила. По своему обыкновению усмехнулась и передернула плечами. Уже отвернувшись и сделав пару шагов к костру, бросила:

– Цветок плату возьмет. Дай, сколько надобно будет, иначе потом переплатишь втридорога.

– Плату?

В носу засвербело от непереносимой горечи полыни. На зеленых листьях рыжим крапом темнел вездесущий песок. Яга уже ушла вперед, и ее слова – строгие, колкие, как острия пик, – смешались с шелестом платья по земле, рокотом холодной реки и ласковым шепотом ветра.

– За все платить приходится. За русалочий волос ты тоже отдала столько, сколько взяли. Не стала же торговаться? Не на базаре ведь!

Я невольно обхватила себя руками. На боках, под ребрами, с кожи до сих пор не сошли отметины русалочьих пальцев. От воспоминаний о щекотке, о смехе, насильно вырываемом из груди, о черном омуте, куда падаешь, будто в колодец, меня передернуло. На миг пахнуло холодом – не речным, а другим – могильным, почти неосязаемым. Пожалуй, я заплатила за волос полную цену и даже сверху чуть присыпала.

Платье Яги мелькнуло в нарядной цветастой толпе и скрылось в ней. Я со вздохом подняла венок с земли и бездумно повертела его в руках. Надевать убор на голову больше не хотелось. За спиной раздался шорох шагов. По спине прокатились мурашки, когда рука Тима мягко легла на мое плечо и развернула к себе.

– Брось в огонь или воду, – посоветовал он. – Не храни до утра, к беде это…

С венком всегда расставались под конец ночи, но по-разному: топили в реке, жгли в костре… Те, кто смелее духом, дарили своим суженым, если не боялись пересудов. Подарок такой был бесстыдным, откровенным и связывал молодых жарким обещанием скорого грядущего.

Не колеблясь, я встала на цыпочки и быстрым, ловким движением водрузила венок на макушку Тима. Он ошарашенно замер, будто ударенный молнией. Рот приоткрылся, и с губ сорвалось рваное дыхание. Оно коснулось моей щеки долгожданной лаской. На миг меня закружило волной блаженного томления. Наши с Тимом глаза встретились, и что-то на их темном дне заставило мое сердце болезненно сжаться. Взгляд – мечущийся, тревожный, яростный – сказал больше слов.

Неужто Тим ожесточился на меня?

– Пошутила я… В воду бросим.

Я сорвала венок с макушки Тима и не глядя запустила в сторону реки. Раздался легкий плеск воды. В темноте были видны лишь серебристые лунные дорожки, бегущие к горизонту, а потому я не узнала, утоп венок или поплыл по волнам. Да и не о том беспокоилась моя измученная душа.

Между пальцами застрял лист полыни, и я встряхнула руками, избавляясь от последнего напоминания о своем позоре. Щеки горели так, что и все тело в жар бросило.

– Василиса. – Тим оказался за моей спиной и положил руку на плечо. – Ты не понимаешь…

Я стряхнула его ладонь и зашагала в сторону леса. Горло перехватило судорогой, и я с силой выдохнула через рот, торопливо смахнув рукавом сбежавшие по щекам слезинки. Злость накатывала волнами, сбивала с ног и смешивалась то ли с сожалением, то ли с разочарованием – с чем-то перекатывающимся на языке, кисло-горьким, точно черноплодная калина.

– Василиса!