Изгнанник. Каприз Олмейера

– Почему ты не поговоришь с раджой? – кричала жена. – Что ты все бегаешь в лес, к этим даякам? Их надо просто перебить! Только ты этого не сможешь, а вот у раджи полно храбрых воинов! Ты откроешь радже, где богатства белого старика. Нашему прекрасному радже, величайшему повелителю! Он всем нам как родной дед – Дату Безар! Он одолеет всех даяков, и ты заберешь сокровища! О Каспар, скажи: где они? Скажи мне! Ты ведь целыми ночами читаешь письма старика!

В такие минуты Олмейер сидел, опустив плечи, склоняясь под порывами этого домашнего урагана, и использовал каждую паузу в льющихся потоком требованиях жены, чтобы сердито вставить:

– Нет там никаких сокровищ! Уймись, женщина!

Она же, разозленная видом его уныло согнутой спины, в конце концов обегала вокруг стола, пытаясь заглянуть мужу в лицо. Придерживая одной рукой свое одеяние, она протягивала к нему вторую, тощую, похожую на клешню руку, чтобы усилить, в приступе ярости и презрения, бурлящий поток едких замечаний и злобных проклятий, обрушивавшихся на голову недотепы, не способного объединиться с предводителем храбрых малайцев. Кончалось все обычно тем, что Олмейер медленно вставал, с выражением внутренней боли на лице, молча уходил, сжимая в руке длинную трубку, спускался по ступеням и нырял в высокую траву, направляясь к одиноко стоявшему поодаль новому дому, еле волоча ноги от отвращения и страха перед гневом жены. А она, застыв на верхней ступеньке, посылала вслед удаляющейся фигуре потоки неразборчивых проклятий. И каждая из этих сцен завершалась пронзительным визгом, догонявшим Олмейера, как бы далеко он ни ушел:

– Я ведь жена тебе, Каспар! Единственная, по вашим белым христианским законам!

Она знала, чем ранить его больнее всего, что составляло самое большое сожаление его жизни.

Подобные сцены Нина переживала безмолвно. Она казалась глухой, немой, бесчувственной – во всяком случае, со стороны. Однако же очень часто, как только отец находил убежище в просторных пыльных комнатах «Каприза Олмейера», а мать, утомленная ораторскими подвигами, устало съеживалась на корточках, спиной к ножке стола, Нина с любопытством подходила к ней, стараясь не запачкать подол в заляпавших половицы кляксах бетеля. Остановившись рядом, она вглядывалась в мать, как в жерло вулкана, что утихает после недавнего извержения.

После скандалов миссис Олмейер словно впадала в детство и монотонным речитативом – слегка бессвязно, но с завидным постоянством – описывала славу и богатство султана Сулу, его силу, доблесть, власть и страх, который охватывал сердца белых при виде стремительных пиратских прау. Бормотания о могуществе деда мешались с более поздними воспоминаниями, где главенствующую позицию занимала битва с бригом «белого дьявола» и жизнь в монастыре Самаранга. Тут она обычно теряла нить рассказа, вытаскивала маленький медный крестик, который всегда болтался у нее на шее, и созерцала его с благоговейным трепетом. Суеверные воззрения на этот кусочек металла как на своего рода талисман и туманные представления о злобных духах и ужасных мучениях, выдуманных, как она считала, специально для нее доброй матерью-настоятельницей на случай потери покровительства свыше, были единственным религиозным багажом, оставшимся у миссис Олмейер на тернистой дороге жизни.

Но у нее было хоть что-то материальное, что можно пощупать, в то время как у Нины, воспитанной под протестантским крылом праведной миссис Винк, не осталось даже кусочка меди на память о годах учебы. И перечисление жестоких подвигов, варварских войн и дикарских пиршеств, истории о доблестных, хоть и довольно кровожадных деяниях, где мужчины из рода ее матери стояли куда выше, чем оранг-бланда, неодолимо влекли Нину. Она чувствовала, как тонкий слой цивилизованности и морали, в который благонамеренные люди упаковали ее юную душу, слетает прочь, оставляя ее дрожащей и беспомощной, словно на краю глубокой и неизведанной бездны. Самое странное, что под влиянием похожего на ведьму существа, которое она звала матерью, бездна эта не пугала ее.