Изгой

– Льюис, что с тобой? Где перчатки и почему твой носок в таком состоянии?

– Случайно наступил ногой в воду.

Элис не догадалась захватить его перчатки и не заметила, что у Льюиса замерзли руки. Ей снова захотелось плакать, и на сей раз она не стала сдерживаться.

С того момента все окончательно испортилось. В Уотерфорде было невыносимо сходить с поезда среди толпы знакомых и делать вид, будто все в порядке. Льюис ушел в себя, и до него стало не достучаться. Гилберту пришлось напомнить Элис, чтобы она взяла себя в руки, и что она пьяна и плачет по вине его сына.

Гилберт чувствовал себя прилюдно униженным и, разозлившись, дома запер Льюиса в его в комнате. Элис приняла ванну, привела себя в порядок, и после ужина все пошло своим чередом: Льюис был невыносим, Элис изо всех сил старалась угодить, и Гилберт простил их обоих. Элис он простил в постели, так что Льюису не довелось узнать, что отец больше не сердится. Мальчик поужинал у себя и лег спать, не раздеваясь. За завтраком никто и не вспоминал о вчерашнем дне.

Наблюдая за Льюисом, Элис решила – с ним что-то не так. Она пыталась себя переубедить и ни с кем не делилась своим открытием, тем более с Гилбертом, ведь ему важно верить, что сын все перерастет. Однако в глубине души она считала его ущербным. Возможно, оставалась слабая надежда что-то исправить, но у Элис закончились идеи. Льюис напоминал ей раненую птицу – а раненые птицы обычно не выживают.

Глава восьмая

На террасе бушевал ветер, шелестел страницами нотных тетрадей, трепал полосатые навесы над балконами. Отель походил на океанский лайнер. Если поднять голову в небо, где мчались облака, казалось, что здание устремляется в открытое море. Медные инструменты сверкали на солнце так, что больно смотреть, а женщинам, проходящим по террасе, приходилось придерживать юбки и волосы.

На пляже у скал ветер дул слабее, и песок раскалился на июльском солнце. Льюис играл в игру: ступал босыми ногами с камня на песок и ждал. Некоторое время ничего не ощущалось, потом подошвы начинало жечь, и тогда он ждал еще немного. Поначалу боль была неявной, как будто отдаленной, но чем сильнее жгло, тем ярче ощущалась связь с землей под ногами. Наконец, боль становилась невыносимой, и Льюис отступал на камень, чувствуя обожженными ступнями каждую шероховатость. И тогда он испытывал облегчение и возвращался в этот мир.

Когда он только начинал, подошвы жгло лишь при соприкосновении с песком и несколько секунд спустя. Постепенно жжение стало непрерывным. Благодаря ему Льюис ощущал связь с миром, а не привычное оцепенение. От долгого молчания он чувствовал себя отрезанным от людей. Французский – а все вокруг, за исключением отца и Элис, говорили по-французски – Льюис знал плохо, и все же был вынужден его использовать. Прежде чем заговорить, он репетировал заготовленную фразу в уме и старался заучить ее наизусть. «Un verre d’eau, s’il vous plaît»[2], – повторял он про себя. Совсем простое предложение, но Льюис все равно волновался, что официант спросит что-то в ответ, а он или не поймет или начнет заикаться, хотя ему это несвойственно. Он и сам не мог понять, почему так явно представляет себя заикой, и часто ужасно боялся, что не сможет выговорить всю фразу, а собьется на полуслове и сгорит от стыда, особенно глядя на то, как легко и беззаботно общаются остальные.

– Давай, Льюис, скажи по-французски.

– Un verre d’eau, s’il vous plaît.

– Молодец. А нам, пожалуйста, бутылку «Сансер». Только охладите как следует, ладно?

Элис посмотрела на Льюиса из-под полей ослепительно-белой шляпы, которую она придерживала одной рукой, и завораживающе противное жжение в подошвах тут же вернулось.

– Льюис, ты с кем-нибудь подружился? Тут так много англичан. Кстати, я видела Трихернов!

– Прямо в отеле? – спросил Гилберт, и они принялись обсуждать, родственники ли они тем другим Трихернам, оставив Льюиса наедине с его мыслями.

Обычно стоило произнести вслух дурацкую фразу про стакан, как она тут же вылетала из головы, а сегодня почему-то прилипла, как назойливая муха. Льюису казалось, если как следует тряхнуть головой, то навязчивая фраза выскочит, но пришлось сдерживаться. «Un verre d’eau, un verre d’eau…»

– Не царапай ножом стол, будь умницей. И постарайся не ерзать.

Льюис честно старался сидеть смирно. Казалось, обед никогда не закончится. Еще и Элис с отцом вели себя как школьники, перешептываясь и глупо хихикая. С его матерью Гилберт держался по-другому; да, были и выразительные взгляды, и прикосновения, только совершенно иные. Они не давали друг другу спуску, и Льюис обожал наблюдать за их пикировкой. Противостояние между ними было неким ритуалом, они подначивали друг друга, чтобы раз за разом разжигать искру. Зато наблюдать за Гилбертом и Элис – скука смертная: бесконечные похвалы и лесть. Они вечно держались за руки и никогда не дразнили друг друга. Льюиса тянуло побыть с ними рядом, чтобы спастись от одиночества, а вскоре точно так же тянуло убраться от них подальше.