Изгой

– Привет, Льюис! Ну и холодина! Побежали в машину.

Вернувшись домой вечером, Гилберт заплатил таксисту и долго стоял, провожая машину взглядом. Затем через силу зашел домой. Элис оторвалась от приготовления коктейлей и жизнерадостно поздоровалась. Льюис заулыбался. Гилберт засмотрелся на сына – в его лице одновременно проявлялись черты Элизабет и отражался его собственный характер, что почему-то тревожило. Под пристальным взглядом отца Льюис перестал улыбаться. Так они и стояли молча, образуя треугольник – мальчик, его отец и жена отца. Им предстояло провести в обществе друг друга три недели.

В субботу они завтракали вместе как обычно. Элис полностью накрасилась, за исключением помады: она знала, что к завтраку принято только подкрашивать губы, однако без макияжа чувствовала себя неуютно. Мэри принесла чай и гренки, а еще блюдо с горячими сосисками и помидорами – в честь выходных. Льюис сидел спиной к окну, как всегда. Гилберт, в старом пиджаке вместо костюма, взял газету.

За едой Элис было свойственно с любопытством глазеть по сторонам, иногда отпуская вслух замечания. «Пора подстричь живую изгородь». «Надо пересадить цветы». Сегодня она сказала: «Жаль, что к выходным похолодало».

Льюис ел быстро, уткнувшись в тарелку, и старался не замечать напряженного молчания. Он читал «Преступление и наказание», которое выбрал за мелкий шрифт и объем в надежде, что скучная книга поможет убить время и не сойти с ума. А теперь страдал от ее тягостной, почти тюремной атмосферы и беспросветности и жалел, что вообще начал, однако остановиться не мог. Роман категорически не годился для чтения за едой, и ничто не отвлекало от мысли, как ужасно им всем вместе. Правда, к ужину Гилберт и Элис обычно успевали прилично выпить, так что вечером становилось полегче. Порой спиртное раскрепощало их в беседе, и тогда было еще противнее.

После завтрака Льюис пошел наверх и лег на кровать. В потолке зияла трещина, на которую он всегда смотрел в детстве, воображая, что это река с обрывистыми берегами. На самом деле – обычная трещина. Льюис мечтал, что она пойдет глубже, через весь потолок, и ненавистный дом рассыплется в щепки.

Часы показывали около десяти. В комнате было зябко и сумрачно, из леса доносились крики грачей. Мимо дома проехала машина. Оставалось протянуть два с половиной часа до обеда, потом до ужина, пережить бесконечную ночь, завтрак, церковь и школу, и бессмысленное ожидание лучших времен, которые никогда не наступят.

Льюис взял пальто и подаренные на день рождения деньги, под ледяным ветром дошагал до вокзала и купил билет в Лондон. Он замерз и боялся, что отец примчится следом на машине и увезет его домой, но никто за ним не гнался. Льюис сел в подошедший поезд.

Поезд набирал скорость, и станция постепенно удалялась, пока совсем не скрылась из виду. Он остался один, вдали от семьи. Ощущение удушья исчезло, и душа наполнилась радостью.

Сойдя с поезда, Льюис направился к реке. Летел мокрый снег, над головой высились многоэтажки, тротуар блестел от тающих снежинок. Уже почти стемнело. Холод пробирал до костей, волосы вымокли от снега, но главное – он чувствовал себя живым. Мимо шли люди, увлеченные беседой друг с другом, и никто не обращал на него внимания. Его обгоняли черные машины, разбрызгивая грязь и слякоть.

С одной стороны была река, медленно плывущие лодки с углем и прочим грузом и люди, стоящие с фонарями на носу лодок. С другой – улица и всевозможные здания. При виде парламента и Вестминстерского моста Льюис замер в изумлении: достопримечательности, знакомые по книгам и открыткам, возвышались прямо над головой.

Он прошел по Уайтхолл на Трафальгарскую площадь. Город виделся ему огромным, неухоженным и полным тайн. Над людьми и машинами витал неуловимый дух разрушения, и в этом ощущалась особая романтика.

Льюис остановился у входа в Национальную галерею. В здании не горел свет, и он представил картины, висящие в темноте, – просторные залы с шедеврами Караваджо и Констебла, бесчисленные ангелы на огромных полотнах. Он двинулся дальше, по Чаринг-Кросс-роуд, в сторону театров.

Там было много народу: зрители в вечерних нарядах у входа и просто прохожие в шляпах и пальто. Женщины в мехах выходили из такси, цокая металлическими шпильками по мостовой. Слышался нескончаемый гул голосов. Судя по количеству людей на тротуарах и на ступенях театров, вечерние спектакли должны были скоро начаться. Льюис вжал голову в плечи: что, если его узнает какой-нибудь приятель отца? На всякий случай он свернул в узенький темный переулок.

Здесь оказалось совсем иначе. Огни, машины и толпа, в которой можно встретить знакомые лица, остались позади, а впереди ждало неизведанное. Вокруг пабов тоже были люди, только выглядели и разговаривали они по-другому.

Льюис принялся изучать местную публику и больше всего поразился их речи: примерно половину слов нельзя и разобрать. Как будто проходя мимо захудалых кофеен с мутными окнами он каким-то образом перенесся в другую страну – или даже сразу в несколько.