Изгой

– Помолчи, пожалуйста.

Льюис молчал, безуспешно убеждая себя, что ему все равно, и все его мысли только о Джини.

– Тебя не было дома всю ночь.

– Да, сэр. Простите, пожалуйста.

– Если ты снова сбежишь, придется отправить тебя в специальную школу. Ты понимаешь, что это такое?

Гилберт подошел к сыну вплотную, пристально глядя в глаза. Теперь его голос звучал резче и громче.

– Ты меня слышишь? В таких школах никто с тобой нянчиться не будет, враз отучат своевольничать. Там держат в ежовых рукавицах, и домой на каникулы никто не отпускает, как сейчас. Там совсем другая жизнь, понимаешь ты или нет?! В последнее время ты ведешь себя безобразно, и со мной, и с Элис, а теперь еще и сбежал из дома. Я не намерен такое терпеть, ясно?!

Льюис так усиленно таращился на отца, что в глазах потемнело.

– В моем доме живут по моим правилам! Не согласен – тебя никто не держит. Вылетишь отсюда как миленький!

Льюис с трудом заставил себя кивнуть. Ему хотелось крикнуть: «Пожалуйста, не надо меня никуда отправлять!» Он взглянул на Элис, как будто ища поддержки, но та сидела, опустив голову, и рассматривала свои колени.

– А теперь иди наверх и подумай о том, что я сказал. Когда спустишься на обед – если вообще спустишься, – я хочу понимать, что ты осознал и готов исправиться. Марш наверх!

Комнатка с белыми стенами с детства принадлежала Льюису. Именно тут мама садилась к нему на кровать, тут он лежал, когда не спалось, и размышлял на миллион разных тем. На полу стоял почти разобранный школьный сундук. На полках – книги, многие из которых он давно перерос. Его отправят в специальную школу. Где-то есть заведение для таких, как он. Стены вокруг Льюиса задрожали, точно угрожая обрушиться; предметы закружились в странном танце.

Гилберт и Элис сидели у камина друг напротив друга. Камин согревал только один бок, а руки и щеки, обращенные в комнату, стыли на прохладном воздухе.

– Как по-твоему, он понял? – спросил Гилберт. – Думаешь, мои слова что-то изменят?

– По-моему, ты его напугал.

– Я и хотел напугать. Но сомневаюсь, что он меня вообще услышал. Кажется, ему все равно.

Элис задумчиво смотрела на огонь. Гилберт выглянул в замерзший сад.

Льюис подошел к окну, вплотную к твердому холодному стеклу. Неожиданно нахлынули воспоминания – объятия Джини и то сладкое чувство, – и почему-то стало стыдно.

Он положил ладонь на холодную ровную поверхность и стал отстраненно представлять, как пробивает стекло кулаком, и острые зубцы режут кожу на запястье, а он ничего не чувствует. Интересно, а что будет, если просунуть в дыру лицо, так чтобы осколки разом впились со всех сторон?

Он зажмурился, чтобы прогнать странные фантазии. Безуспешно: желание порезаться не утихало. Сердце забилось быстрее, разгоняя кровь по жилам. Льюис отвернулся от окна и осознал, что с силой царапает руку.

Наступила странная тишина, как бесконечная пауза в тиканьи часов. Снизу не доносилось ни звука. Льюис представил, как Гилберт и Элис сидят напротив и смотрят друг на друга, не шевелясь и не произнося ни слова.

Он пошел в ванную и запер за собой дверь. Остановился у зеркала, глядя на свое отражение, и желание ранить себя захлестнуло с новой силой. Не в состоянии думать ни о чем другом, он схватил отцовскую бритву – опасную, старого образца, – открыл и принялся разглядывать лезвие. Он был уверен, что ничего не почувствует, даже если с размаху вонзит в себя острие, и все же на мгновение замешкался. Лезвие манило и завораживало. В нем была мощь и красота, и притягательность запретного плода.

Льюис медлил, опустив руку с бритвой на раковину. Его охватило любопытство, он чувствовал себя смелым и дерзким, готовым на все. Вытянув левую руку, он закатал рукав и провел лезвием по обнаженной коже. От прикосновения острого металла сердце забилось с новой силой. От жажды боли перехватило дыхание, он буквально ощущал ее на вкус, и, когда наконец решился, то вскрикнул от облегчения. Длинный надрез на внутренней стороне предплечья быстро наполнился кровью, и в стороны потекли алые струйки. Кровь напугала его, и он постарался резать не очень глубоко, однако достаточно, чтобы причинить боль. Вытянув руку, он оперся лбом на край раковины. Ощущение настоящей боли и тоски странным образом примиряло с действительностью и почти успокаивало.

Опустив голову, Льюис дождался, когда кровь перестала течь, смыл ее холодной водой и пошел в комнату искать, чем прикрыть порез.

Эйфория прошла, он чувствовал себя жалким идиотом. Что за безумная выходка? Если отец узнает, отправит не в спецшколу, а прямиком в больницу…

Льюис порвал на тряпки старую школьную рубашку с чернильным пятном и перевязал руку. С узлом пришлось повозиться, но в конце концов удалось помочь себе зубами. Зато сразу стало легче: ткань плотно прилегала к коже и надежно закрывала порез. Опустив рукав, Льюис лег на кровать и позволил себе ни о чем не думать.