Изгой

Казалось бы, город, как город, но из-за того, что он весь был наполнен болезнями, иногда смертями, тревогами и страхами, безысходностью и чудесными спасениями, все его огни казались мистическими, каждая мелькнувшая на проспекте медицинская с мигалками машина казалась вестником судьбы. Одна из стен кабинета была сплошным большим окном в реанимационный зал, где лежали три десятка молчаливых мужчин и женщин, за чью жизнь сейчас боролись медики. Мигали лампы на умных аппаратах, мерцали мониторы, по которым ползли или скакали кривые, бегали цифры. И в каждом звуке, в каждом огоньке, в каждом взгляде врачей читался тайный знак, судьбоносный для кого-то из лежавших здесь или ждавших в зале ожидания или в отеле.

70-летний Пауэлл, сухой, но смешливый и живенький, старик с узким морщинистым лицом и большими серыми глазами, редкой сединой на висках и густой сивой шкурой на руках, травил ребятне местные байки. Одного здешнего конгрессмена из-за каких-то околокриминальных дел расстреляли на улице бандиты. Показательно расстреляли — два десятка пулевых, распотрошили всего, как дуршлаг. Его положили на стол реанимации в этом зале. Молодая врач Сия занялась им, потому, что все опытные не хотели — мало шансов, а общественный резонанс большой. Сия собрала мужика натурально по частям, как конструктор. Что-то зашили, что-то заменили донорскими органами, что-то искусственными. Через полгода политик вышел из Алама своими ногами. А еще через полгода все узнали, что он женился на Сие. История без фамилий и подробностей — мужик потом занимал видное место в истеблишменте межгалактических комиссий.

— Похоже на легенду об Исиде и Осирисе, — улыбнулась Лилит.

— А ведь правда, — засмеялся Пауэлл, — точно.

Трое сидели у столика в полутемном, едва освещенном красной лампой, маленьком кабинете, смотрели на ослепительно залитый светом реанимационный зал, на синие потусторонние бледные отсветы города за окном и удивлялись тому, как миф об этих древних богах идет из эпохи в эпоху, из культуры в культуру, из страны в страну. Сменив туники и парики на медицинские халаты и чепчики, эти двое опять нашли друг друга в Аламе и смогли быть вместе несмотря ни на что.

— Бандитов-то поймали? — спросил Волос.

— Какая разница? — удивился Пауэлл, — главное в этой вечной истории — всепобеждающая сила любви, а не то, какие именно преграды приходится преодолевать в тот или в другой раз, какие именно враги стояли на Ее пути. Вы верите, кстати, в любовь, ребята?

— Я ни во что не верю, — отозвался Волос, — про любовь читал в книжках, в жизни сам не видел, у близких друзей, которым можно доверять — тоже не было. К примеру, дружба есть. Вот есть сила тяжести, сила трения, электрические силы, которые реально и зримо могут воздействовать на события. И дружба тоже есть. Я видел ситуации, когда сила дружбы меняла ход событий, влияла на решения, на процессы. А везде, где полагались на любовь, оказывалось, что нет такой силы. Не работает. Если ты этот стакан с чаем поставишь на стол, стол его удержит. А если поставишь на любовь, то стакан пролетит как через пустое место и упадет на пол.

Лилит фыркнула, проворчав, что любовь — не подставка, а Пауэлл задумался, уставившись в лежавшую на одном из столов женщин.

— Любовь — это очень большая редкость. Она приходит к одному из тысячи и то раз в жизни. Древние вообще думали, что любить могут только боги. Люди смогли приручить огонь, а любовь — нет. Поэтому ею и нельзя пользоваться, как подставкой. Приручили слово «любовь», этим словом стали называть относительно долгосрочные отношения представителей разных полов. Но в тысячелетия патриархата это был сложный эшелонированный механизм принуждения к такой долгосрочности. Отношения держались на экономической целесообразности, юридическом принуждении, силовом даже давлении. Пары были основами семьи, а это ячейка патриархального общества. Основа того производящего хозяйства, которое и создало наш мир.

Но сейчас патриархат кончился. Женщина способна сама обеспечить себя и, если надо, потомство, ее свобода защищена законом. Поэтому семья и так называемая «любовь» трещит по швам, рассыпается. Но это рассыпается механизм, а не любовь. Любви там и не было, а если была, то случайно. Любовь — это вообще случайно, но там, где она появляется, она становится главной силой, способной перевернуть мир, противостоять всем другим силам.

— Любить, значит, могут только боги, — Лилит, снявшая с себя на Цефее готский образ вампирши, сидела на кушетке в синем сарафанчике, зеленых туфлях-лодочках на невысоком мощном каблуке. Ее волосы с темно-зеленого она перекрасила в свой естественный черный цвет, распустив волнами. Она грустно улыбнулась алыми пухлыми губками из темного угла, блеснув черными своими большими глазами.

— Можно и по-другому сказать, — ответил старик, — те, кто любят, становятся богами.

Волос, одетый теперь в черные джинсы, черные кроссовки и белую рубашку, почесал свои черные кудри и мечтательно вдохнул узким носом:

— То есть этим управлять нельзя. Эта сила сама тебя находит и тобой управляет.