Изгои Рюрикова рода

«Единорог» бороздил сине-зелёные воды. Ветер натягивал синий парус с изображением странного рогатого коня. Возгарь сидел на носу галеры. Голову и плечи покрывал широкий плащ из простой холстины. В бороде его копошился свежий ветерок. Борщ пристроился неподалёку. Бледный, сосредоточенный, он крепко обнимал плотное тело магического гуся. Аврилох дремал, положив серую голову на плечо чародейственного подмастерья. Всё трое были голодны, но не вкушали пищи, потому что измученные качкой чрева их отвергали даже жидкую, пресную похлёбку. Во всё время плавания Володарь не спускал с язычников глаз. Перед уходом из Тмутаракани разгорелась нешуточная свара. Кормчий Амирам принёс князю Давыду увесистую горсть чеканенных в Царьграде монет – награда Возгарю от Иегуды Хазарина за верную службу. Амирам хохотал и уговаривал князя не убивать пока волхва, а позволить ему совершить гадание на удачу в новом походе. Князь Давыд хоть и озлился, но позволил совершиться гаданию. Волхв разошёлся не на шутку: жёг перья, вертелся волчком, выл, подпрыгивал, разглагольствовал о грядущих кровавых тризнах, о гибели половецкого войска сокрушался. Обряд ещё не завершился, а воевода Пафнутий уж достал плеть, и князь Володарь выдернул из подставки чадящий факел.

– Сожгу паскудника! – княжий глас уподобился львиному рыку.

Но большому злодейству не дали свершиться, отдав предпочтение малому. Возгарь снова оказался жестоко бит, а разбушевавшегося Володаря скрутили дружинники Пафнутия.

А ныне уж неделя минула, как мотает их по волнам неспокойного моря. Семь дней и семь ночей выкачивала крутая волна души из осунувшихся телес никчёмных гадателей, а Володарь всё никак не мог унять лютую злобу. Душа князя истекала кровью, разбитые в кровь кулаки чесались. Кормчий Амирам со товарищи разоружил и самого князя Володаря, и ту часть его половецких приспешников, что совершали плавание под парусом «Единорога». Слезящимися от ветра глазами смотрел князь Володарь за борт. Неподалёку, между вздымающимися волами, виднелись мачты и паруса ещё двух, меньших, дромонов: «Нептуна» и «Морского волка». Все суда кормчего Амирама имели языческие имена, а сам водитель судов не носил на груди креста.

В корчах ли пьяной одури или по злому умышлению, впадая в раж, извиваясь в руках невидимых христианским глазом дьявольских приспешников, Возгарь и напророчил, и рассказал о былом и о дальнем будущем поведал. По словам продажного гадателя получалось так: златогривый конь – честная доля Володаревой боевой добычи – есть достояние его побратима, нижегородского купца. По словам нетрезвого гадателя, Демьяна Твердяту обобрали дочиста в половецких степях, как раз неподалёку от того места, где состоялась памятная встреча с могущественнейшим из ханов. Накаркал волхв, будто жестоко искалечен, но не убит Твердята.

Выл Володарь, бился телом в каменные стены. Круши кулаками волхва и его подручного. А толку-то? Теперь, при вынужденном безделье, баюкаемый волнами, обдуваемый ветрами, закованный в цепь от вящего греха, страдал Володарь пуще прежнего. Припоминались ему недавние свершения, и нестерпимая горечь стояла во рту. Хочешь плюйся, хочешь вой – не избыть. Тогда, сбежав из Киева, из-под надзора дяди, ведомые пронырливым Пафнутием по бескрайним степям Заднепровья, они, нисколько не плутая, вышли к становищу кагана племени Шара, венценосного хана Кочки. Бедность, треклятая нужда всему виной! Всех-то средств хватило, чтобы нанять на службу половцев. Степняки – хорошие воины, отважные, верные, но нестойкие. Нет, нестойкие! Налететь, пограбить, унестись в степь. Но и там покоя им не сыскать. Чуть дали роздых коням – снова надо в набег. А тут лазутчики донесли: купец ведёт караван. Бог весть кто такой! Отважный дурень тащит несметное богатство посуху. Давыд как услышал о таком счастье, так и взвился, так и взалкал! А ему, Володарю-то, что? Расплатиться с дружиной – вот княжеский долг. Найти хорошее кормление для богатырей – вот первейшая обязанность. Той ночью всё случилось, как в колдовском дурмане. В те же дни в стойбище набольшего половецкого хана встретил он свою Сачу. На первых порах и любились они, и миловались день-деньской. Бывало Володарь сутками из шатра не вылезал, неделями в седло не садился. Сладостно упивался девичьим телом после долгого томления у нелюбимого родича на хлебах. Думал уж половецкий зипун натянуть да лисьей шапкой кудри прикрыть, забыть о княжеской чести, сделаться половецким воем. Но это уж потом случилось, после разграбления каравана. А до той поры и ещё долго после думал он лишь об утолении любовной страсти и ни о чём ином не помышлял. Лишь весной, когда Давыд Игоревич к берегам Русского моря собрался, всё та же Сача томную леность Володаря растопила, об отеческом уделе, о Тмутараканском[12] княжении напомнила.