Изгои Рюрикова рода

Он хватал Амирама за подол свободной холстинной рубахи, он нарочно вытягивал ноги, надеясь, что спешащий по делам кормчий запнется о них. Но тот ловко ставил длинные, обутые в высокие сапоги ходули, а полы одежды, словно по чьему-то чудесному мановению, сами выскальзывали из цепких Володаревых пальцев. Князь выл от досады, но его голос умыкал порывистый ветер, задувавший в тугой парус. Володарь корчился, изрыгал проклятия, но дромон напористо резал носом волну, подгоняемый дружными ударами вёсел. Тогда горемыка измыслил новую каверзу: принялся вымещать досаду на матросах. Одного, черноокого совсем юного молодца из латинян, с блестящей бирюлькой в мочке уха, он ловко сдернул за порты на палубу, когда тот лез на рею по своей матросской надобе. Другого, жилистого, вертлявого хазарина, приманил коварными, ласковыми просьбами, отобрал большой, подёрнутый патиной бронзовый ножик и в кровь избил своею цепью. На крики безвинного страдальца явился смурной Амирам, с лохматым огрызком пеньковой веревки в руках. Володарь в горделивом своем беспутстве и не заметил, что к каждому волоконцу веревки был накрепко приделан округлый свинцовый орешек. Этой-то плетки и огреб Рюрикович. Амирам вколачивал в бесталанного путешественника морскую науку с отменным тщанием, не выбирая специальных мест для бития. Князю досталось и по голове, и по плечам, и по спине, и ниже, и по ручищам, и по всему, что подвернулось. Корабельщик помогал делу сапогами и трудился до тех пор, пока обессилевший князь не запросил пощады.

– Нешто я пленник? – ревел Володарь. – Почто избиваешь?

– Нет, – отозвался Амирам, утирая трудовой пот. – Но если станешь вести себя, как помешанный, я снова тебя побью.

– Я – Рюрикович! А ты кто? Если пленил меня – требуй с родни откуп, но бить не смей! Где моя баба? Где мой конь? Где моя дружина? Отвечай!

– Коней мы собгали на один из когаблей, на тот, что под полосатым флагом. Я на флагмане не потегплю конских лепешек. Впгочем, лучшие кони, те, что золотой масти – в тгюме под тобой. Половчанка, так же, как и ты, сидит на цепи, гядом с конями. Пги ней стгажа из евнухов. Мне доводилось иметь дело и с более спесивыми невольницами, и с более знатными, нежели княжеская наложница.

* * *

В тот день море катило высокие валы. Какая-то неведомая, нечеловеческая сила вздергивала в небу водяные горы, как хозяйка выдёргивает пальцами тесто из квашни. Не в силах подняться на ноги от сильной качки, Володарь подполз к борту, в напрасной надежде узреть сердцевину пучины. Мечталось ему, как вознесшаяся к небу в немыслимом прыжке вода обнажит заветные тайны глубин: пышногрудых ли русалок, плоских ли, мудрёно толкующих рыб или огромного чудо-кита с рыбачьей лодкой, зажатой в хищной пасти. Но за бортом «Единорога» была одна лишь вода и ничегошеньки, кроме воды. Володарь истово крестился, сжимая в левой горсти нательный крест. Оборони Бог от русалок и говорящих рыб!

Галеру мотало и кренило. Волны перехлёстывало через палубу. Шустрые матросы свернули и убрали парус. Прикованный к мачте, Володарь вдосталь нахлебался солёной водицы. Невзирая на страшную качку, один из чернокожих моряков весь день, не слезая, просидел на мачте, и Володарь стал подумывать о цели их плавания, которая, видимо, была уж недалече. К ночи, когда море стало понемногу успокаиваться, явился Амирам. Обтёр о мокрые штаны изорванные в кровь ладони, уселся рядом с Володарем на мокрую палубу, заговорил миролюбиво, совсем не так, как давича:

– Ты не сетуй на меня, князь. Я любого вздегну на гею, кто ослушается моего пгиказа. А ты не сегчай, побегеги ягость для гомеев. Вот сойдем на бегег – тогда и отведешь душу.

– Я думаю, – угрюмо отвечал Володарь.

– О чём? – усмехнулся Амирам. – На Бога вашего уповаешь? Видел я, как ты кгестился и кланялся каждой волне. Будто Гусскому могю мало того, что мой «Единогог» ему кланяется то носом, то когмой.

– Разве наш Бог и не твой тоже? Да не тебе ли кланяться? – осклабился Володарь.

– Мне поклониться – соблюсти закономегность. Я вегю силе и опыту, здгавомыслию вегю, но не богам. Как вегить в то, чего не видел? Миг поклоняется золотому тельцу. Тмутагаканью пгавят тоггаши. Они и тебя пгодадут, князь, если найдётся купец, сколько ни уповай.

– Как так? – у Володаря пересохло во рту. – Не говори мне греховных речей! Я – Рюрикович, а особы великокняжеского рода не могут быть проданы в рабство! Не перестанешь нести богохульную чушь – удавлю твоей же цепью!

Володарь вскочил было на ноги, но «Единорог» уж начал восхождение на новую волну, и Рюрикович кулём повалился на доски палубы, до крови расшиб об основание мачты буйную головушку. Грохот железа, каркающий смех Амирама, вой стихий, кровавая сопель струится по бороде – срамота!

Под утро, когда волны поулеглись, Володарь смог забыться недолгим сном. Первый солнечный луч, брызнувший из-за неровного, колеблющегося горизонта, разбудил его. Пинок водителя кораблей прогнал сонную одурь.

– Пгоснись, буян! Ского будет настоящее дело!