Изгои Рюрикова рода

– Это пегеговорщик, – доложил корабельщик Давыду Игоревичу. – Нас опегежает г, омкая слава!

– Посланец высокочинный! – проговорил удовлетворённо князь Давыд, когда одетый в блестящий доспех ромей сошёл на пристань.

Знатному ромею сопутствовала свита. Заметив, как напрягся Володарь, Амирам стал вглядываться в лица посланцев. В длинной сутане из плотного лилового шёлка, с вызолоченным чеканным распятием на груди среди свиты горбился смазливый скопец. Тот самый, что клялся и крест целовал, тот самый, что в неслыханно короткий срок исхитрился добраться до власть предержащих и поднять вселенскую тревогу.

– Воздать почести? – осведомился Желя.

– Довольно почестей! Воздали уж! – приосанился князь Давыд.

Управитель Тмутаракани со свитой бородачей и посол в позлащённых латах, прикрытых на спине и плечах алым плащом, двинулись за городские стены. Следом, шелестя несмелыми шепотками, плелась подобострастная свита ромея. Клятвопреступник в лиловой рясе гордо возносился над коренастыми, коротко стриженными воителями и волоокими купчиками-армянами. Вот шествие вошло в город. Из углов и закоулков стали высовываться утомлённые, покрытые свежей копотью и почерневшей кровью лица горожан. Лигуриец поискал взглядом Володаря, но того не было видно.

Князь со свитой и высокое посольство расположилось в доме местного богатея, в обеденной зале – большой комнате без окон, но с большим, давно не топленным очагом. Все расселись на скамьях за каменным столом. Дядька князя Давыда, старый Зуй, в высокой смушковой шапке, с неизменным топором за поясом, зажёг факелы. Робкие прислужницы – старая горбунья и молодая некрасивая, беременная женщина – внесли хлеба и воду. Осторожный князь Давыд заставил беременную пробовать пищу с каждого блюда, пить вино и воду из каждого кувшина. Прислуга топарха также внесла корзины со снедью и амфоры с вином.

Амирама к столу не приглашали, но и не гнали. Он уселся на пустой бочонок возле очага, опёрся руками на рукоять обнажённого меча.

– Пусть твой человек вложит меч в ножны, – топарх хорошо владел речью русичей и недобро косился на Амирама.

– Амирам Лигуриец не имеет ножен! – прорычал князь. – И он не мой человек.

Амирам научился выжидать, приобрел навык правильно смотреть и слушать. А вот и провозвестник высоких идеалов, спасённый младшим князьком пастырь. Явился к честному застолью, вылез из-под испоганенных кровавым побоищем сводов. Как горячо приветствуют его лукавые ромеи! Как подробно справляются о здоровье, искоса оглядывая свежее пожарище! Словно не лежат ещё на улицах бездыханные, ожидающие упокоения тела. Словно убийство человека перестало быть страшнейшим из злодейств. Словно уничтожение множества простолюдинов – меньший грех, нежели насилие над пастырем. В тёплых объятиях топарха поп разрыдался, разговорился, излил жалобы, исторг из души ужас, воззвал о помощи. Амирам же посматривал на Давыда и к тому времени, когда свита топарха, получив от попа отческое благословение, препроводила страдальца под сень кипарисовой рощи для отдыха и подкрепления сил отменной ромейской пищей, Лигуриец многое успел постичь. Топарх, медленный телесно, но юркий умом быстро постигал главное: грозный управитель Тмутаракани кое-как разбирает ромейский язык, ясно понимает значение некоторых слов, но общий смысл поповских речей ускользнул от него, так утекает прокаленный солнышком песок между пальцев беспечного дитяти. Топарх обращался к князю почтительно, но без подобострастия, спину держал прямо. А может, плотно сидевший на сытом теле доспех не давал его спине должным образом изогнуться? Князь же Давыд посматривал надменно, горделиво демонстрируя полученные в бою нетяжкие увечья. Меч его, в увесистых ножнах, лежал поперек стола, среди обеденных блюд. Во всё время переговоров князь не снимал длани с его рукояти. Дружинники сплотились вокруг. Славное воинство! Могучие бородачи, такие похожие в своей неукротимой отваге, с одинаковым бычьим упрямством на лицах. По левую руку воевода Пафнутий. Этот отличается от прочих особой лукавой повадкой, косится на ромея с недоброй, но всепонимающей ухмылкой. А топарх знай себе лопочет так складно, словно исходил с княжеской дружиной все половецкие степи, словно с колыбели говорит только на языке русинов и иного наречия не разумеет. Вон он пустился в длинное повествование о многомудрии и неустанном подвижничестве оскорблённого старца.

– Душа отца полна сетований, но уста не ведают упрёка. Отец Серапион почитаем нами за святого. Там, за кипарисовой рощей, на горе стоит его хижина. Старец живёт в ней совсем один, лишь изредка наведываясь в исар. В этот день Господь привёл его к нам, чтобы разделить скорбь…

– О чём же ваша скорбь? – нащурился Пафнутий. – Мы – воины. Берем своё по праву сильного. И у тебя возьмём, если будет на то княжеская воля.

– Я не о том! – маленькие чёрные, будто маковые семена, глазки ромея испуганно замигали, голосишко подсел до мышиного писка. – Я о святотатственном покушении на святого отца. Об осквернении храма и о справедливом возмездии.